Эта книга начиналась, как цикл статей. Которые, со временем, очень быстро превратились в рассказы. По этой причине она, постепенно, очень сильно меняется по стилю. Но я сознательно не стал этого изменять и переписывать первые заметки под общий формат. Почти всё писалось, что называется, по горячим следам. По сути, это дневник. Вот пусть им книга и остаётся.

В ней вообще очень многое изменилось с того момента, как я начал её писать. Прошло время. Жизнь вокруг стала совсем другой. Изменилась сама Республика. На момент начала книги ей было всего несколько месяцев, а сейчас, когда я пишу эти строки, ей уже больше двух лет и всё вокруг стало иначе. Что будет происходить дальше – ведомо одному Богу.

Но многие вещи остались неизменными. Например, то, что важнее этой Республики сейчас нет ничего в Русском Мире. Как бы она ни менялась в бурном потоке современной реальности. Потому, что для всего этого Русского Мира она остаётся единственной надеждой на будущее. Маленькой и, во многом, слабой, но яркой и упорной. Без этой маленькой надежды жизнь всего этого огромного пространства встанет под очень большой знак вопроса.

Кто-то несколько столетий назад сказал про далёкий северный город, основанный императором Петром, что он, этот город – сердце России, находящееся в её мизинце. На тот момент это действительно было так. А сейчас слова, сказанные тогда, можно с абсолютным правом сказать о Донбассе. Он – молодое сердце России. И на этот раз оно бьётся даже не в её мизинце. Сейчас всё гораздо сложнее, и это сердце находится вообще за её пределами. Но защитить его – абсолютный долг всех, кого хоть как-то интересует будущее России. А если быть уж до конца откровенным – интересует то, чтобы у России вообще было это будущее. Как и у всего русского в целом.

В книге, которую я сейчас представляю вашему вниманию, ставилась цель не просто рассказать о том, что происходило на Донбассе от первого лица (я принципиально писал только о том, что видел сам и в чём участвовал сам), а рассказать о войне, как таковой. Описать её, как явление. Сложное, многогранное, неоднозначное. Показать разные её стороны так, как я их увидел.

Эта книга посвящается тем, кто воевал вместе со мной в подразделении «Варяг», и другим отважным людям, взявшим в руки оружие и вставшим насмерть за свой народ, свою землю и будущее своих детей.

Эта книга посвящается тем, кто не сбежал от войны и мужественно остался здесь в самые тяжёлые и самые кровавые дни того, что происходило. И не важно, держали эти люди в руках оружие или нет.

А ещё она посвящается тем, кто был рядом.

Храни вас Бог.

(с) Павел Раста (позывной «Шекспир»).

1. СПАРТАК

(октябрь 2014)

Осенний полдень. Я не очень люблю это время года, признаюсь честно. Главным образом, потому, что совершенно не ясно, какую одежду на себя одевать. Утром и поздним вечером от холода стучат зубы, а днём жара вытапливает из тебя дух. Особенно это заметно здесь, на войне. Когда ты уже в зимней горке и свитере и всё это желательно не снимать. Мало ли, что произойдёт через минуту. Донецк, накануне, встретил ощущением какой-то странной, параллельной реальности: город сияет ночными огнями, по улицам ходят девчонки с длинными ногами, на каблуках высотой с Эйфелеву башню и юбках размером с пояс, работают кафе, матери с колясками гуляют по тротуарам... А на заднем фоне бьют "Грады" и рвутся мины. «Бум-бум-бум» - этот глухой и гулкий одновременно звук миномётных разрывов очень быстро учишься отличать от звука "Градов". Сидишь в кафе, чашки тихо позвякивают, а никто не обращает на это внимания. На это здесь очень быстро перестают обращать внимание. Я перестал уже на второй день.

Хотя, сейчас и идёт всего второй день, как я здесь. Переходили «ленточку» мы бодро и весело. Впятером. Нет, каждый из нас шёл самостоятельно и ехал в разные отряды ополчения. Янычар даже направлялся во вновь создаваемые подразделения полиции, дабы укрепить их кадрами. Старое МВД разбежалось в полном составе и в первые же дни после революции 1 марта, но это не значило, что полиция больше не нужна. Не смотря на это, мы как-то очень удачно столкнулись друг с другом на центральном автовокзале Ростова-на-Дону (сразу ставшем главным транспортным и перевалочным пунктом на пути русских добровольцев) и решили до границы держать путь вместе. Понять, что движемся мы в одном направлении, было совершенно не сложно – мы все заранее нарядились в очень похожую военную форму. Экипировались все сугубо за собственные деньги, не рассчитывая на выдачу обмундирования по месту. Я сам не задолго до отъезда посоветовался со знакомым офицером, прошедшим две локальные войны, от которого услышал, что уж чего, чего, а формы там должно быть ну просто завались. И слава Богу, что потом мне хватило ума позвонить в Донецк и проверить эту информацию. Ведь война там шла ни то, чтоб уж совсем обычная, и надеяться на стандартное армейское снабжение не приходилось. Так что теперь на мне красовалась новенькая демисезонная горка. Именно её мне и посоветовали взять, так как она уже успела там себя показать, как самое удобное и практичное обмундирование ополченца.

На переходе нас встретил бодрый и где-то даже расслабленный пограничник. Окинув нас взглядом, он весело интересуется:

— Детские психологи?

— Грибники.

Отвечаю за всех. Он криво улыбается и отдаёт нам документы. Таможенники тоже не горят желанием особо к нам приставать. Наскоро досматривают на предмет оружия и быстро пропускают за шлагбаум. На «нейтралке» нас встречает здание с нарядной вывеской «Duty Free». Ну, блин! Он что, работает? Интересно, что продаёт. Гранаты на развес? Да, без разницы. Может сам, когда-нибудь, проверю.

Быстро пересекаем нейтральную полосу и подходим к ещё одному шлагбауму. Возле которого уже стоят люди в точно таких же горках, как у нас. Только с оружием.

***

Приказ на выдвижение поступил приблизительно в час дня. Отряд к этому выезду готовился. Я знал, что операция боевая, и сам попросил, чтоб мне позволили принять в ней участие. Не смотря на то, что мне ещё не выдали оружие. Командира отряда я знаю уже давно. Он встречал меня в Донецке этой зимой. Когда город в первый раз попытались захватить бандеровцы. Ещё без миномётов и установок залпового огня. Тогда он был простым русским активистом. Теперь – командир отряда и фактический военный комендант нескольких районов столицы ДНР. На мою просьбу он отреагировал как-то странно. Сказал, что в этом рейде военный корреспондент будет очень нужен. Почему, я понял уже в машине, когда узнал цель операции: доставка продовольствия нескольким нуждающимся гражданам. Микроавтобус, полный до зубов вооружённых людей, вёз мешок картошки и мешок круп и макарон. Почему, чтобы накормить нескольких женщин и старика, потребовалась настоящая боевая операция, мне объяснили уже после того, как мы выдвинулись. Да я и сам всё понял, выглянув в окно. Тогда я впервые и услышал название этого маленького города. Или большого села. Это уже не важно. Потому, что его больше нет.

Спартак – город в Днецкой Народной Республике (бывшей Донецкой области бывшей "украины"). Население около 2000 человек. На данный момент в живых из них осталось всего 8. Остальные или погибли, или бежали. В городе остались несколько женщин, которым некуда идти, и одинокий старик без ног, не пожелавший эвакуироваться. Весь боевой рейд отряда был организован для того, чтобы накормить их.

Граница между жизнью и смертью была пересечена незаметно. Никаких внешних проявлений у неё не было. Кроме тишины. Просто в один момент двери и окна микроавтобуса вдруг распахнулись, и бойцы выставили в них автоматы и ручные пулемёты, а водитель вдавил в пол педаль газа. Если скорость более 120 километров – снайпер не может эффективно прицелиться. Это я тоже узнал в самый первый день здесь.

Очень скоро изменилось всё. Изменилась дорога, которая покрылась оспинами свежих артиллерийских попаданий. Изменились звуки: не стало птиц. Изменился воздух. Мы въезжали в Спартак. Мёртвый город на ничьей земле. Город на линии фронта. Город, оставшийся за чертой, отделяющей жизнь от смерти.

Вы когда-нибудь видели фильмы про апокалипсис? Тогда вы отдалённо можете представить себе эту картину: город наполовину разрушен и абсолютно, звеняще пуст. Нет даже собак и кошек. Нет даже птиц. Стоят магазины, в которых даже стёкла целы. И никого. Дома, половина из которых разрушена, а другая половина разграблена шайками мародёров и укровскими ДРГ, которые ещё хуже: мародёры просто грабят, а эти недоноски ещё и убивают. Очень жестоко убивают. Или сначала не менее жестоко пытают, а затем убивают. Вырваться от них, это всё равно, что вырваться от маньяка – очень большая редкость и гарантированная инвалидность. Они очень любят встречать безоружных гражданских. Изначально в Спартаке оставалось больше людей. Гораздо больше. Царство Небесное вам, братья и сёстры. Жаль, что вы не поняли вовремя простой вещи: те, кто сюда пришёл под украинским флагом – это больше не люди. Они просто выбросили на свалку всё человеческое.

Мы долго ездили по пустым улицам. Кружили. Обследовали окрестности. В один момент нам навстречу выехал ещё один микроавтобус. Мы остановились в 50 метрах друг от друга. Не зная, кто перед нами: свой или враг. Здесь бывает очень тяжело это понять. Оказалось, что это свои. Ещё одна группа, патрулировавшая район. Поражает спокойствие бойцов. Как будто нет разницы между тем, поедем ли мы дальше, или примем бой прямо сейчас. Это тоже приходит здесь очень быстро.

Место назначения. Простая улица. Простой двор. Таких много в России. Разница лишь в одном: всё мертво. Этот город, давно брошенный почти всеми, украинская артиллерия каждый день продолжает терзать и терзать обстрелами, маниакально пытаясь добить тех, кто там ещё остался. За ними буквально охотятся, как за животными. В итоге в городе осталось всего 8 человек. Из 2000. И к ним мы приехали.

Эти женщины жили в подвале. Потому, что там нельзя находиться нигде, кроме подвала. Потому, что их улицу несколько раз уже накрывало "Градами". В центре их огорода воронка от мины. У их дома (теперь уже бывшего дома) отсутствует крыша, все окна, а стены изрублены осколками. А рядом с летней кухней и вовсе разорвалась ракета. Осколок «Града» размером с мою голову до сих пор торчит из стены. Курятника же и вовсе нет. Просто груда перьев. И более ничего.

Знаете, что меня особенно поразило? Эти плачущие женщины практически целовали нам руки: они умоляли нас не сдаваться. Да, они благодарили нас. Да, они были рады нам. Но рыдали они тогда, когда просили нас не отступать. Не переставать бить эту нелюдь. Они молили нас зарыть их в землю. Уничтожить ту мразь, что сожгла их город, убила их соседей, друзей и близких. И никого не оставить под светом Божьим. Простые женщины... Русские женщины.

Когда я вышел от них, я долго не мог отдышаться. Я курил. Одну за одной. И не мог остановиться. Мне буквально свело скулы. От горя и ненависти. Немыслимой ненависти. Такой, которую можно чувствовать только видя такое. Той самой ненависти, которую чувствовали наши предки, когда 70 лет назад шли по этой же земле, осквернённой и разорённой фашистами. Той ненависти, которую они утолили только тогда, когда сожгли гитлеровский Берлин. От неё задыхаешься. От неё солнце темнеет и воздух начинает пахнуть серой. Она превращает кровь в твоих жилах в горящий напалм, который невыносимо жжёт и унять это можно, только отомстив тварям, сделавшим это.

И ведь Спартак – это не самое жуткое место на Донбассе. Есть ещё Иловайск. Есть ещё Горловка. Есть ещё несчитанное количество русских городов и сёл, растерзанных бешеной собакой, когда-то носившей имя "украина". Кровожадной тварью, которую нельзя простить.

Потом, когда мы ехали назад, пулемётчик и бывший артиллерист с позывным Иртыш, недавно выписавшийся из военного госпиталя, рассказал мне о том, что т.н. "воины Украины" делают с пленными. Как его бывший командир батареи и бойцы его расчёта были взяты в плен. Их связали по рукам и ногам, так, что не шелохнуться, и бросили в могильник, где они четыре дня пролежали без движения под палящим солнцем среди разлагающихся трупов их боевых товарищей. Потом тех, кто выжил, отвезли в Славянск и Краматорск, где свiдомые освободители организовали натуральную фабрику смерти, где их люто пытали, резали и жгли, где им ломали кости. Когда во время перемирия их обменяли, это были уже глубокие старики. Седые и изувеченные.

В этот день я вдруг понял, что мне не страшно. Здесь за себя бояться почему-то стало стыдно. Но страх тоже очень быстро проходит. Страшно здесь другое. Страшно здесь то, что мы увидели. И это надо остановить. Любой ценой. Любыми средствами. Остановить физически. Остановить тотально. Остановить под корень.

…Через полчаса после нашего отъезда, это место накрыло "Градами". Что стало с этими несчастными женщинами? Я не знаю.

2. ДОНЕЦК

(октябрь 2014)

Солнечно. Небо ясное, ни одного облака. Осень, всё же, взяла своё: в Донецке резко похолодало. Половина казармы кашляет. Большая пачка «Тера-Флю», купленная и поставленная для общего пользования, всего за три дня опустела и показала дно. При этом все здоровы. Никто не признаётся в том, что заболел. И все пьют «Тера-Флю». И все делают вид, что этого не замечают. Я пью вместе со всеми. И не замечаю тоже.

Яркое солнце и холодный степной ветер – вот нынешняя примета времени. Люди надевают тёмные солнцезащитные очки и кутаются в тёплую одежду. Сочетание, которое может показаться диким для гламурных поборников «высокого стиля» из Москвы или Киева, но совершенно органичное, если ты южанин. Это практично. В моём родном Ростове так же. Эти города вообще очень похожи друг на друга и по облику, и по менталитету. Три-четыре часа езды на машине – это не расстояние. Если, конечно, на дороге не стоит таможня и блок-посты. А та культурная пропасть, из-за которой разразилась эта война, лежит не здесь. Она гораздо западнее.

Утро понедельника. Народ ещё не сосредоточился после выходных. Которые здесь – святое. Здесь даже не особо воюют в выходные. Это одинаково верно для обеих сторон. Выходные прошли, а все ещё расслаблены. По инерции. Тем более, что первый день недели начался спокойно. Утром по городу не стреляли. Утром…

Это произошло в 12.15 по местному времени. Мы сидели в недавно организованной столовой казармы на позднем завтраке. Это всего второй день после того, как мы наладили питание непосредственно на базе отряда «Варяг» и приготовление пищи затягивалось. Светская беседа в казарме – это совершенно особое культурное явление, в котором рассуждения о мировой философии тесно и вполне органично переплетается с кирзовым солдатским фольклором. Примерно такой диалог и происходил в тот момент, когда всё случилось. О чём мы говорили? Не помню. Да это и не важно.

Грохот. Громкий, резкий, короткий. Окна распахнулись, надсадно хрустнув петлями. Двери вывернулись наизнанку, ударив в стены. Посуда, книги, канцелярские принадлежности – всё, что могло упасть, полетело с полок. Чашки на столе подскочили едва ли ни на сантиметр и со стуком упали обратно, залив клеёнку брызгами горячего чая. Мы замерли, глядя друг на друга. В ушах звенело. В глазах у всех один и тот же вопрос: будет ли продолжение? Вопрос, который очень быстро сменился осознанием: продолжения не будет. Потому, что это была она. А она всегда приходит в гордом одиночестве.

Она…

«Точка-У».

Вот мы и познакомились лично.

Баллистическая ракета, созданная для разрушения полевых укрепрайонов. Создавшие это чудо советского ВПК, даже представить себе не могли, что этот летающий кошмар можно использовать против городов-миллионников. И её никогда так не использовали. До сих пор.

Она ударила по нашему сектору. По городу. По человеческим жизням. Это чувствуется мгновенно и пронзительно.

На лестничной клетке стоит Лена, секретарь-делопроизводитель отряда. Бледная. Руки трясутся. В глазах стоят слёзы. Она пытается дозвониться матери и сестре. Я предлагаю ей сигарету. Отказывается. Пытается дозвониться снова. Сети нет. Она исчезла. Нет, сотовые подстанции целы. Просто сеть легла. По естественным причинам: сейчас весь миллионный город одновременно пытается дозвониться родным и близким. У всех один и тот же взгляд: сочетание ярости и страха. Но это не страх труса. Это страх человека, у которого все, кого он любит, находятся там, куда с неба упала смерть. Он не боится за себя. Он боится за них. Боится, сжав кулаки в безграничной, немыслимой ярости.

Это невозможно описать, когда целый город сжимает кулаки. Когда у целого города к горлу подкатывает ком горя и ненависти. Этим искрит пространство. Чёрная туча, нависшая в небе и бьющая молниями. Воплощённый бог разрушения и истребления. Стихия клокочущей тьмы.

За окном начинает нарастать грохот. По городу ударили из всех стволов: «Грады», миномёты, гаубицы. Сотовая сеть, наконец, появляется. Мы узнаём приблизительный район падения ракеты.

Я обращаюсь к командиру отряда. Прошу дать мне машину с водителем из местных. Хочу сфотографировать происходящее в городе. Все должны знать о том, что происходит здесь сейчас. Тот смотрит на меня вопросительно:

— Ты в курсе, что это Октябрьский?

— Да.

Я уже в курсе, что это значит. Октябрьский микрорайон Донецка. Аэропорт. Этим всё сказано. Мёртвая территория, населённая призраками. Самый истерзанный район города, где запросто можно напороться на вражеские ДРГ или попасть под обстрел любой степени интенсивности. Там нет никакой власти: ни новороссийской, ни бандеровской. Потому, что это – уже другой мир. Мир теней.

— Ну, о’кей, Шекспир, как скажешь.

Свой позывной я взял недавно. Всего пару дней назад. Ещё даже сам к нему не до конца привык.

Варяг вызывает кого-то по мобильному телефону. Через минуту в комнату заходит коренастый мужчина, похожий на рабочего или автослесаря. Только в форме. Здесь большинство такие. Люди, взявшие оружие впервые в жизни. И отшвырнувшие прочь кадровую армию карателей. У этого человека позывной «Зубр». Мы жмём друг другу руки.

Городские улицы пусты. Город вымер. Его жители уже всё знают. Их уже не нужно учить тому, что следует делать при обстреле. Редкие прохожие перемещаются быстро и целеустремлённо. Машин нет. Пробок тоже. До передовых блокпостов мы доезжаем за 20 минут. Они в частном секторе. И по ним сегодня уже ударили. Дома вокруг избиты ракетными залпами. В тех, что целы, жителей нет – они брошены. Их жители точно знали, что если они останутся – они умрут.

Зубр останавливает машину и коротко общается с ополченцами. Представляет меня, как корреспондента. Я уже привычно огрызаюсь:

— Я не корреспондент. Я – боец отряда «Варяг», у которого есть дополнительные задачи.

Парни понимают. Место падения «Точки-У» где-то там, за терриконами. На одном из изгибов петляющей дороги этого шахтёрского района. Где точно – никто ещё не знает. В городе неразбериха и у ополчения много куда более актуальных задач, нежели обследование места падения летающей смерти.

— Шекспир.

Зубр задумчиво смотрит вперёд.

— Там может прилететь. Тебя это не останавливает?

— Нет.

Мне и правда безразлично. Странное ощущение. Помедлив, спрашиваю:

— А тебя?

Зубр качает головой. Мы едем. Зубр ведёт молча. Этого человека не напугать. Уже не напугать: он родом из посёлка Коммунар. Того самого, где отличился батальон «Айдар». И где сейчас следователи ДНР вскрывают массовые захоронения замученных мирных жителей. Лежит ли там кто-то из его близких? Здесь не задают таких вопросов.

И снова она. Граница между жизнью и смертью. Я уже привык к её присутствию. Здесь она невероятно близко. Я пересекал её на Спартаке. Но я не знал, что она есть и в Донецке. Мир вокруг снова меняется. Резко. Переход, словно пограничным столбом, отмечен щитом с флагом ДНР и лозунгом: «Достаток. Народовластие. Равенство».

После него мир смолкает. Снова исчезают птицы. Тени становятся темнее и резче. Даже листья на деревьях словно припорошены какой-то серой пылью. За окнами не происходит ничего. Нет ни выстрелов, ни взрывов. Только звенящая тишина. И смерть, разлитая в воздухе. Это – её территория.

То, что я вижу за окнами машины, похоже на Чернобыль. Или «Зону» из фильма «Сталкер». Оно такое же пустое, угрюмое и смертоносное. Пустые автобусные остановки. Пустые ларьки. Пустые дома. Многие даже не повреждены. Но в них никого нет.

Зубр показывает на неприметный поворот направо. Это дорога на Донецкий аэропорт. Примерно через 500 метров начинается зона, в которой укры уже бьют прямой наводкой. Потрясает безмятежность этого места. Тихо. Спокойно. Неподвижно. Всего в полукилометре от настоящего Ада. «Ад расплавленного свинца». Кажется, у буддистов есть такой. Что ж, буддисты правы – он действительно есть. Только он не где-то за горизонтом реальности. Он здесь. В полукилометре от нас.

Октябрьский похож на Спартак. Только гораздо страшнее. Спартак состоит из частной застройки. А Октябрьский – это полноценный спальный микрорайон, застроенный стандартными хрущёвскими пятиэтажками. Он напоминает Западный микрорайон Ростова-на-Дону. Это район, в котором я родился. Они похожи друг на друга как два брата-близнеца. Один из которых мёртв.

Всё то же самое. Только фасады домов побиты осколками. Только асфальт на дорогах изувечен воронками от мин. Только оконные рамы выбиты взрывной волной. И редкие прохожие. Как призраки.

А может и не «как»… Кто знает?

А ещё сожжённые школы и детские сады. По ним бьют в первую очередь. Это их визитная карточка. Их главная мишень – русские дети. Выбить следующее поколение – это цель №1 любого геноцида.

Выходим из машины. Осматриваемся. Нам надо попасть за высокий террикон, находящийся за полем, по краям которого стоят бывшие дома.

— Не сходи с дороги. Здесь могут быть растяжки.

Я и не схожу. Я это уже знаю.

Впереди тупик: поперёк дороги лежит бетонный столб, перерубленный у основания прямым попаданием снаряда. Начинаем выезжать обратно…

Бум… Мина разрывается неожиданно и довольно близко.

Бум… Снова. Ещё ближе.

Бум… И ещё ближе.

Они не просто стреляют. Они стреляют по нам.

Нас заметили. А, может, навёл кто-то из местных корректировщиков огня. Что скорее всего. Они действительно местные. Они – жители этого района. Убившие своих соседей и знакомых. Я не представляю, что должно произойти с человеческой душой для того, чтобы такое стало возможным.

Те, кто по нам стреляет, не знают, зачем я здесь. Но я для них смертельный враг. Как и все, кто пользуется фотоаппаратом или видеокамерой. Больше всего они боятся тех, кто сохраняет их преступления. Вытаскивает их на свет Божий. Для них это хуже всего. Что, в общем-то, понятно.

Зубр вопросительно смотрит на меня. Я коротко киваю. Мы уезжаем. Бог с ней, с «Точкой-У». Я отчего-то знаю, что могу оставаться здесь и под обстрелом. И Зубр тоже может. Он храбрый человек. Но я знаю и другое: у него семья. И кто я такой, чтобы принимать подобные решения?

Мы покидаем район быстро.

— Если мы выскочим на укров, я, в принципе, знаю, что делать. – Зубр задорно крутит руль и внимательно смотрит по сторонам. – Убегать в нашу сторону не надо. Тогда они откроют огонь из всего, что у них есть, и мы хрен выскочим. Рваться надо к ним в тыл и оттуда уже выворачивать по безопасной дороге. Только сейчас это сделать не получится. Мы с тобой оба одеты по форме, а у тебя ещё и говор не местный.

— Но если мы всё равно демаскированы, то почему мы тогда не взяли стволы?

Зубр на секунду задумывается и цедит сквозь зубы многоэтажное ругательство. Мы начинаем ехать ещё быстрее. Через пару минут мир за окнами снова меняется. Мы снова вернулись в царство живых.

Обстрел в Донецке чуть утих. Не надолго, как потом выяснилось. Но впереди была пара относительно спокойных часов. К нам в машину сел ещё один боец. Сфинкс. Пятидесятилетний солдат, который не так давно учил меня обращаться с оружием. Ему надо было сделать какое-то дело в городе, пока не особо стреляют.

— Шекспир, а ты не хочешь проехаться по Донецку? Посмотришь, что эти (далее он произносит самое оскорбительное слово в русском языке) сделали с городом?

Конечно, я хочу на это посмотреть. Тем более что особых возможностей для этого у меня ещё не было. Донецк сейчас – не лучшее место для вдумчивых и неторопливых прогулок.

— Подстроишь под меня свой маршрут?

Сфинкс криво улыбается.

— Здесь без разницы, по какому маршруту ехать, Паша.

Въезжаем в центр города. Сегодня «Градами» накрыло «Донбасс-Арену» - один из крупнейших футбольных стадионов в Европе. Колос из стали и бронестекла, способный выдержать серьёзное землетрясение. Ракета вывернула из его стены кусок размером с дом.

Сфинкс местный. Он – коренной дончанин. Он знает здесь каждый квадратный метр. И знает всё, что произошло в каждом доме. Проплывающие картины он комментирует с бесстрастностью футбольного комментатора.

Вот здесь снаряд попал в машину. В ней сгорела семья.

Здесь ракета пробила крышу пятиэтажки и выжгла всё внутри. Дом стоит целый, даже фасад не оплавленный, а внутри ничего – только пепел.

А здесь на город впервые упали авиабомбы.

Сфинкс спокоен. Он – кадровый офицер советской армии. Майор, в свое время ходивший «за речку». В жизни до ополчения у него было всё, о чём многие могут только мечтать: «Мерседес-Гюлендваген», кабриолет БМВ (он как-то даже приезжал на нём в казарму), хороший дом, семья и общественный статус. Поговаривают, что с ним за руку здоровался Ринат Ахметов, фактически царивший в Донецке на правах феодального сеньора. Сфинкс пришёл в отряд «Варяг» рядовым. Почему? Потому что.

— Понимаешь, Шекспир – говорит мне он – То, что они нагнали техники под город – это фигня, по большому счёту. Чтобы штурмовать Донецку, нужно двадцатикратное превосходство в живой силе. Именно в ней. Потому, что техника без прикрытия горит красиво, как та ёлочка. А у них одни шныри позорные остались. У которых духа нет. Тех, которые с духом были, мы выбили ещё до перемирия. Сунуться может и попытаются, но хрен у них что здесь получится. Сколько они при этом гражданского народу положат – вот вопрос.

Картины за окнами сменяют одна другую.

Сгоревший дом культуры. Внутри были люди.

Разбомбленный дворец молодёжи. Внутри были люди.

Обращённый в развалины краеведческий музей. Внутри были люди.

Руины. Пепел.

И местные жители. Которые на сломались. И не сломаются уже никогда.

Я вспомнил пожилую женщину из социальной службы, с которой я разговорился недавно. Она сказала, что если эти гады войдут в Донецк, то она откроет газ и взорвёт их вместе со своим домом. Сказала спокойно. Почти безэмоционально. Здесь все спокойны. Выдаёт только взгляд. Он здесь такой у всех.

Обстрел усилился резко. Вокруг загрохотало.

— Хохлы пообедали, - невесело хохотнул Зубр.

Мы возвращались в казарму.

Город расстреливали 18 часов подряд. Без перерыва. По нему выпустили несколько артиллерийских складов. Количество жертв мы не знаем до сих пор. Но город словно этого не заметил. Уже следующим утром по улицам снова пошли машины. На тротуарах снова появились прохожие. Донецк не собирается умирать. Как бы его к этому ни склоняли.

На следующий день мы ждали наступления. Но они не решились. Для того чтобы ничего не предпринять после такой артподготовки, надо быть настоящим укропом. Хотя, и у них есть своя логика. Уродливая, извращённая, но есть. Во-первых, их принцип «Що нэ зъiм, так понадкусоваю», никто не отменял. Они понимают, что город им не сломить. Они понимают, что рано или поздно мы их погоним отсюда очень далеко. И перед этим хотят разрушить как можно больше и убить как можно больше. Напоследок. Они уничтожают всё, что могут уничтожить. И убивают всех, кого могут убить. Во-вторых, их ворьё в погонах таким образом элементарно списывает боеприпасы. Почти невозможно проверить, сколько зарядов они отстреляли, 10 или 15. Куда они потом их перепродают? О, это страшная тайна, безусловно, покрытая мраком. И всё это было бы прелестно, если бы не гибли люди.

Хотя, мы ведь не люди для них. И мы это знаем.

В течении следующих нескольких дней они ещё несколько раз выдвигались на позиции и уходили обратно. То ли не решались, то ли специально пугали. А мне, наконец, выдали оружие на постоянной основе. Ну, вот и славно. Значит, жизнь налаживается.

3. ДК «РОДИНА»

(октябрь-ноябрь 2014)

Тёплое утро. Холода временно отступили, готовясь к генеральному наступлению. Говорят, что «бабье лето» наступает в результате того, что триллионы тонн опавшей листвы, распадаясь, высвобождают в атмосферу тепло. Что ж, поверю на слово, хоть это и ни разу не романтично. Как бывший учёный, я уважаю науку. И пусть это потепление не более чем результат распада углеродных соединений, но как же хорошо на улице. Солнце слепит глаза. Кажется, даже поют птицы. Хотя, достоверно это очень тяжело расслышать. Даже голос самой горластой птицы мгновенно утонул бы в многотональном белом шуме человеческих голосов. Людей много. Очень много.

Мы пробиваемся через толпу. Я и Балу – военный комендант одного из районов Донецка.

— Шекспир, ты сегодня снова за корреспондента.

Балу растерян. Огромный мужчина, похожий на матёрого медведя, за эти несколько месяцев уже успевший пройти через настоящую преисподнюю, не знает, что делать. Он тщательно это скрывает, и со стороны это практически не заметно. Автомат висит за спиной. Походка какая-то неуверенная. Его можно понять. Перед ним не враг. И задача не боевая.

Балу когда-то был майором таможенной службы. Из которой был уволен за то, что набил лицо кому-то зарвавшемуся, но имеющему погоны. Революцию он встретил простым донецким водителем и вступил в ополчение одним из первых. Был под Карловкой. Был под Песками. Все, кто пробыл здесь хоть день, знают, что это означает. Теперь, в «Варяге», он дорос до коменданта Пролетарского района города. И ему, как и другим комендантам, поручили это.

Я оглядываюсь. Передо мной гудит толпа. Скорбная толпа. Старики, ветераны, инвалиды, одинокие матери. Их много. Очень много. С тех пор, как несколько месяцев назад киевская хунта перекрыла выплату всех социальных пособий, эти люди оказались даже не за чертой. Они оказались на дне. Народной Республике понадобилось несколько месяцев для того, чтобы хоть как-то наладить сбор денег. И первое, что она сделала – начала выплаты этим людям. А дожили не все. Далеко не все.

— Так что мы будем делать, Балу? Почему нас сняли с боевого дежурства? – я всё ещё пытаюсь осознать.

— А как иначе, Шекспир? В городе полно мародёров и просто бандитов. Для того чтобы выплатить это пособие людям, надо, чтобы эту выдачу охраняла армия.

Я понимаю. Это действительно важнее боевых. Гораздо важнее. Республика – это молодое непризнанное государство. А если государство не может защитить самых обездоленных своих граждан, то чего оно стоит? Люди должны увидеть, что жизнь начала налаживаться. Что чёрный мрак безысходности рассеивается. А ещё… Люди просто должны перестать умирать от голода. Старики больше не должны падать на улицах из-за того, что им не на что купить лекарства. Это задача номер один. Нет ничего важнее.

— Нас всех собирают. Пунктов выдачи много, весь «Варяг» задействован на охране. – Балу, наконец, добрался до стальной двери и теперь оглядывается. – Завтра ты тоже заступаешь на пост в соседнем районе.

Я киваю и машинально поправляю видавший виды АК-74, рождённый в 1982 году и теперь висящий у меня за плечом. Он не в боевом положении. Здесь не с кем воевать.

***

— Гоги. Сзади. – Кто назначил меня старшим тактической двойки? Никто. Но я отдаю команды. И меня слушают. Почему? Не знаю. Здесь очень многое происходит именно так – просто происходит и всё.

Одна моя рука на рукоятке, другая на затворной раме. Автомат прижат к груди и переброшен через левый локтевой сгиб стволом вниз. Боевое положение.

Мы движемся в боевом порядке. Я впереди, мой друг с позывным «Гоги» замыкает. Вокруг гаражи и хрущёвские пятиэтажки Калининского района Донецка. И между нами две пожилые женщины. Почтальоны… Мы охраняем почтальонов. В боевом порядке. Патроны в стволах. Пальцы возле курков. Одна секунда, чтобы отщёлкнуть предохранительную скобу и прицелиться. Социальные пособия в Донецке разносятся нынче именно так. И никак иначе.

Я трясу головой. Свежий воздух – это хорошо. Пятый день мы охраняем временный пункт выдачи пособий в ДК «Родина». Доме культуры инвалидов. В основном, слепых. Единовременная выплата Народной Республики касается далеко не всех. Только самых обездоленных: инвалидов войны, тех, кто утратил, кормильца, и тех, у кого в семье есть больные дети. Каждого получающего фотографируют на цифровую камеру. Военные власти ДНР установили такой порядок для того, чтобы точно знать: деньги выданы людям и их никто не украл. Вот только прийти могут не все. Много лежачих. Тех, кто не ходит сам. К таким мы приходим на дом.

— Это последний в списке на сегодня?

Мне кивают.

— Последняя. Это бабушка лежачая. Ей лет 80 уже. – Ирина Евгеньевна, старшая группы гражданских волонтёров, смотрит в ведомость. Она работает бесплатно. Она ничего не требует взамен. Пожилая женщина с добрыми глазами. Та самая, которая на днях сказала мне, что если укропские гады войдут в Донецк, то она взорвёт их вместе со своим домом. Миниатюрная дама, которая очень любит внуков. Но почему-то я ей верю сразу. Она совершенно точно это сделает.

— Паша, мы пришли.

Стоим перед подъездом четырёхэтажного дома 60-х годов. Старого, но опрятного. Заходим внутрь. Мы остаёмся внизу на лестничной площадке первого этажа, а гражданские уходят вверх. Закуриваем.

— Шекспир! – Гоги перекидывает автомат за спину. – Как думаешь, когда они полезут?

Пожимаю плечами. Курим молча. Мы уже 10 дней ждём наступления укров. Спим с оружием, не снимая формы. Некоторые даже не разуваются. А они всё не идут и не идут. Боятся, что ли? Их больше, чем нас. У них больше техники. У них за спиной всё «цивилизованное сообщество». Но всё равно они нас боятся. И не решаются дёрнуться. Хотя ещё пара недель и это может стать бессмысленно. The Winter is coming.

Гоги трясёт головой. Глаза у него слипаются. У меня тоже. То, что мы теперь несём охрану социальных выплат, не сняло с отряда «Варяг» других обязанностей. До обеда мы охраняем пункты выдачи денег. После обеда дежурим по городу, охраняя его от расплодившегося вооружённого сброда – мародёров и бандитов, прикидывающихся ополчением. А ночью боевое дежурство. И постоянная боевая готовность. Парни уже несколько дней спят по два часа в сутки. Не успевают мыться и есть. У всех на лице многодневная щетина и чёрные круги под глазами. Но никто ничего не говорит. Никто не спорит.

Слышим шум на лестнице. Спускаются волонтёры.

— Ну, что, выдали? – я снова перекладываю автомат на левую руку.

Ирина Евгеньевна качает головой. Она смотрит сквозь меня.

— Нет. Она умерла. Соседи говорят, что ей не на что было купить лекарства.

— Когда?

— Позавчера.

Мы молчим. Почему мы не пришли к ней в первый же день? Мы же могли успеть…

Но мы не пришли.

И мы не успели.

Мы молчим. Нам нечего сказать друг другу.

***

— Паша, на сегодня мы заканчиваем?

Я вскидываю голову. И понимаю, что на секунду отключился. А может не на секунду. Нельзя. Сегодня я дежурю один. Десятый день дежурства.

Ирина Евгеньевна вопросительно на меня смотрит. На часах почти два. Это ограничение по времени было наложено военными для того, чтобы все льготники могли вернуться домой засветло. К каждому ведь не приставишь вооружённую охрану.

Я подхожу к окну и пытаюсь разогнать тяжёлый липкий туман в голове. За окном недостроенная "Кальмиус-Арена" - огромный спорткомплекс, возводившийся для чемпионата мира по баскетболу, который Донецк должен был принимать через несколько лет. Теперь уже это вряд ли произойдёт, и недостроенный колос навсегда останется всего лишь видом из окон... Окон Донецка. Заклеенных крест-накрест, как в блокадном Ленинграде.

— Да. Давайте закрываться. Скоро приедет Сфинкс и снимет кассу.

Несколько дней назад Сфинкса назначили военным комендантом Калининского района. Республика не разбрасывается кадровыми офицерами. Он болен. Как и половина отряда. Только его простуда перешла в ангину и Сфинкс потерял голос. Кое-как общаться вживую он ещё может, а вот по мобильному телефону уже нет. Его просто не слышно. Но на больничный он не ушёл. Никто не уходит. Когда три недели назад у Балу открылся тяжелейший бронхит, почти перешедший в пневмонию, в больницу его клали практически с боем.

— Вы бы вышли подышать, Павел.

Я киваю. Выхожу на крыльцо покурить. Заодно и взбодрюсь. Потом вернусь и, наконец, пообедаю. Банка консервов «Килька в томате» ждёт со вчерашнего дня. Война – это место, где есть хочется всё время. Первое, что ты понимаешь, попав в этот слой Сумрака: есть, спать и мыться здесь надо при первой возможности и столько раз, сколько такая возможность предоставляется. Не имеет значения, хочешь ты или нет. Есть такое слово "надо". Потому, что ты абсолютно не ведаешь, когда такая возможность представится снова и что будет происходить вокруг через пять минут. Война – это пространство глобальной неопределённости. Фундамент военной кухни: тушёнка, сгущёнка и чёрный чай. Они не надоедают. Потому, что они – жизнь. Но если тебе попадается такое роскошное яство, как «Килька в томате»… Ни в одном ресторане высокой кухни в мирной реальности ты не испытываешь такого восторга от вкусовых ощущений. Рыбные консервы – пища богов. Настоящий деликатес в нашей ситуации. Подгон от местного населения. К вопросу о том, поддерживает ли оно нас: с первого дня нам несут еду. Каждый день мы приносим в казарму парням мёд, сахар, соления, нехитрые фрукты, сало, яйца. Сумки еды от людей, которым самим нечего есть. Принимаем это, отводя глаза. Потому, что понимаем: нельзя отказываться. Люди приносят это от всей души, от чистого сердца и это заметно. Это очевидно. И если мы откажемся брать – мы их обидим. Незаслуженно. Жестоко. Мне врезалась в память немая женщина, буквально засунувшая мне в руки пакет яблок из своего сада и жестами просившая их взять. Я сам онемел, встав столбом. А она быстро ушла. А те, кто может говорить… Они приносят еду и просят, умоляют: «Ребята, не сдавайтесь! Не отдавайте нас им! Не пустите этих тварей в наш город!». Гражданские тоже ждут наступления укров. Ждут не меньше нас.

— Сынок!

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит бабушка. Маленького роста. Практически слепая. Без зубов. Седая, как лунь. С палочкой.

— Сынок, подскажи… Мне ваша выплата не полагается. А когда дадут пенсию?

Я не знаю. На пенсии деньги ещё не собраны. Мы каждый день говорим об этом людям. Говорим, опустив глаза. Мы знаем, что пенсии выдавать начнут. Что мы всё сделаем, чтобы это произошло. Но дело не только в отсутствии денег. Деньги найти можно. Но есть ещё одно «но». Страшное «но». Уходя, укропская власть уничтожила все списки пенсионного фонда. Стёрла все компьютерные программы, где они содержались. Уничтожила и стёрла, сознательно обрекая старых и больных людей на голод. Просто для того, чтобы напакостить. И посеять недовольство. ДНР день и ночь пытается восстановить эти списки, но процесс это медленный. Слишком медленный. И не все дождутся его окончания. Мы знаем. И мы ничего не можем с этим поделать.

— Сынок, я же всё понимаю... Не полагается, значит, не полагается. Порядок такой… Но мне нечего кушать… Что мне делать, сынок?

Она плачет.

— Сынок, мне нечего кушать…

Я вдруг чувствую, боль в пальцах. Смотрю вниз и понимаю, что вцепился в автомат до такой степени, что они почти посинели. Пытаюсь разжать их. И вижу, что руки трясутся. Нервы сдали. Я молча поворачиваюсь и ухожу в комнату, откуда только что вышел. Беру банку консервов «Килька в томате», выношу и отдаю ей. Возьмите, бабушка… Мне больше не надо… И ухожу. Почти убегаю. Я не могу смотреть ей в глаза. Пусть даже она почти слепая. Я знаю, что она скажет, когда поймёт, что произошло. Она попытается целовать руки. Она будет благодарить... Я не хочу этого слышать. Я не хочу этого видеть. Не хочу и не могу. Господи, когда ж эти укропы нападут уже?! Трусливые свиньи. Лучше на фронт. Лучше куда угодно, только не сюда. Лучше всё, что угодно, только не это.

Остановился. Пробую отдышаться. Получается с трудом. Сердце гремит в ушах как разрыв «Града». Эти пособия – хотя бы что-то. Чтобы люди просто не умирали от голода. В начале 21-го века. В самом центре Европы.

А ведь всего пару недель назад было ещё хуже…

***

Пару недель назад… 20 октября. День последней большой бомбардировки Донецка. День, когда на город упала ракета «Точка-У». Вечер. Солнце уже садится. То там, то здесь раздаётся грохот разрывов. «Грады». Миномёты. Гаубицы.

Старый, раздолбанный до крайней степени микроавтобус «Фольксваген» (в отряде ласково именуемый «Фокером») несётся по дороге между Донецком и Макеевкой. Внутри тактическая группа нашего отряда. Я сижу у окна. Темнеет очень быстро.

— Где находится эта Ясиновка?

Старший группы Шах отвечает, не отводя взгляда от дороги:

— Это ничья земля. Её считаем своей и мы, и укропы. Но реально там нет ничьих солдат. Напороться на укров там можно в лёгкую. Ну, и они там в лёгкую могут напороться на нас.

— Что это за женщина, которой мы везём еду?

— Не знаю. Она голодает. Старая, из дома выходить не может, а помочь некому. Сын, вроде, есть, но Ленка говорит, что он чмошный. Не помогает ей. Ну, в деревне никакой власти нет, она никому не нужна.

Ещё одна старая женщина, которая просто умрёт от голода, если мы ей не поможем. И мы едем к ней. Боевой группой. Под обстрелом. На ничью землю.

Проезжаем последний блокпост. Шах командует снять оружие с предохранителя и дослать патрон в патронник. Салон «Фокера» оглашается клацанием затворов. Лена, наш секретарь, едет с нами. Она знает эту женщину и может точно показать, как к ней проехать. Она сидит посередине салона, между мной и Кузей, бородатым стрелком, начавшим воевать ещё в Приштине. Фактически, мы прикрываем её собой с двух сторон.

Машина подпрыгивает на ухабе. Или это воронка.

— Ты не убей нас раньше укропов, Гагик-джан!

Я нервно пошутил, все нервно хохотнули.

— Так мне ехать быстро или по правилам?

За рулём Гоги. По паспорту Гагик Мкртичевич. Армянин из Подмосковья, приехавший воевать за Русское Дело. «Армянин – сын Империи. Без Империи армянина нет». Кажется, это сказал Грант Матевосян. Классик армянской литературы 20-го века.

Въезжаем в Ясиновку.

Ясиновка – это не Спартак. Её не бомбили. Население, в основном, на месте. Но ощущение потусторонности здесь не менее отчётливо, чем на Спартаке. Потому, что в Ясиновке нет никакого государства. Ни нашего. Ни бандеровского. И это ощущение, отчего-то, до такой степени давит, что находиться здесь страшно даже нам, пятерым вооружённым мужчинам.

Внезапно машина останавливается. Гоги многоэтажно высказывается на русско-армянском суржике. Я, как коренной ростовчанин, понимаю все части его фразы. Остальные переглядываются, но общий смысл доходит до каждого: машина сломалась.

Выходим наружу. Рассредоточиваемся. Хуже места для поломки представить себе практически невозможно. Всех, кто рассказывает про то, что ополчение отжимает у людей машины, я бы с огромным удовольствием заставил изучить наш автопарк: свалку металлолома на колёсах. Командир – и тот ездит на китайском дришпаке, причём, не на своём. Это машина его водителя Влада (позывной «Чел») – парня без ноги, который пришёл воевать на протезе. Таких историй здесь много – против бандеровцев здесь воюет весь народ.

Гоги заводит машину. Мы едем. Проезжаем метров 50 и она снова останавливается. Она вставала раз пятнадцать, пока мы не вернулись на базу. Я отчётливо пожалел, что у меня нет гранаты. Среди нас это одно из самых желанных приобретений, нужное с одной целью: чтобы применить её, если будет угроза попасть в плен. Не против врага. Есть случаи, когда смерть – не самый худший вариант. И уж точно, она лучше, чем попадание в руки бандеровским садистам из концлагеря в бывшем аэропорту одного из городов на оккупированной территории, где ямы и пыточные бараки оборудованы прямо на взлётной полосе.

Я до сих пор не знаю, как мы тогда на них не нарвались. Что тут скажешь? С нами Бог. За время, пока мы ломались, все укропские стукачи успели отзвониться им по десять раз каждый. Но, видимо, у великих укров в тот день были дела поважнее нас.

Подъехали к дому. Бабушка-кореянка с измождённым лицом встретила нас у дверей. Когда мы вошли в дом, она разрыдалась. Морально она уже приготовилась к смерти от голода. Мы привезли ей большой пакет чая, упаковку тушёнки, крупы, макароны. Всё, чем «богаты» сами. Дом бедный, но чистый. На стене старая икона.

А она всё плакала. Плакала не останавливаясь…

Нам надо было уезжать. Нам надо было торопиться. Все уже вышли из дома. И тут у меня снова сдали нервы. Так же, как пару недель спустя они сдали в ДК «Родина». Я обнял её, прижал к себе и держал, пока она не начала успокаиваться. Сколько прошло времени – не знаю. Может несколько секунд. А может вечность.

В машину сели молча. У всех стиснуты зубы.

— Так где её сын?

Смотрим на Лену.

— Да здесь он. Спрятался.

— Почему?

— Он её бьёт.

Шах бледнеет. Потом чернеет.

— Сука, попадётся, голову ему оторву на хрен!

Мы молчим. Мы все этого хотим.

***

ДК «Родина». Середина дня. Она сидит и смотрит на меня честными глазами. Очень честными. И полными праведного возмущения.

— Как вы смеете меня обвинять!

— Вас пока никто ни в чём не обвиняет. Эта справка подложна. Откуда она у вас?

— Выдали в пенсионном фонде!

— Кто выдал?

Мнётся. На лице наглость, а на дне глаз плещется страх. Она не невинная жертва и эту справку ей выдали не по ошибке. Это видно невооружённым глазом. Она с кем-то договорилась и теперь не хочет его выдавать. Не из верности принципам. Просто она боится, что тот, кого она выдаст, мгновенно сдаст её саму.

— Как вы смеете не выдать мне деньги, которые мне полагаются?

— Вам полагается вдвое меньше. Эта справка – мошенничество.

— Как вы смеете?!! – кажется, других фраз «праведного возмущения оскорблённой невинности» она заготовить не успела. – Как вы смеете?!! Я голодаю, а вы хотите сами украсть мои деньги…

— Голодаете? ВЫ ГОЛОДАЕТЕ???

Она осеклась. И мгновенно съёжилась под моим взглядом. Не только она. Волонтёры, перехватив его, тоже как-то дёрнулись. И отшатнулись. Как от удара током.

ОНА ГОЛОДАЕТ?!!

Я смотрю на её круглое, розовое лицо. На маленькие, круглые свинячьи глазки. Которые честно хлопают. Вернее, хлопали. Теперь они нервно моргают. Она хочет получить лишние 900 гривен. Фактически, украсть их. 900 гривен… Две с половиной тысячи рублей. Смешные деньги, не правда ли?

Деньги, на которые прямо сегодня может не умереть от голода пять человек.

ПЯТЬ ЧЕЛОВЕК!

Прямо сегодня…

Внезапно звуки становятся глухими и гулкими, а мир вокруг вдруг начинает быстро затягивать какая-то странная багровая пелена. Реальность покрывается рябью и дрожит. Я вдруг чувствую, что нестерпимо хочу ударить её прикладом. В лицо. С медленного, широкого замаха. Холодно. Молча. Ломая кости и вышибая наружу алый фонтан. Правый локоть сам собой уходит в сторону, скидывая с плеча автоматный ремень…

Делаю судорожный вдох. Сознание резко проясняется. Я этого никогда не сделаю. Потому, что она гражданская. А я не укроп.

Живи, сука.

Если сможешь.

Потому, что Бог справедлив.

И Он всё видит.

4. ДУРНАЯ БАЛКА

(декабрь 2014)

— А мы думали ты не вернёшься.

Крот, новый старший моей группы, сменивший раненого Шаха, жмёт мне руку.

— Рады тебя снова видеть, Шекспир.

— Я ж сказал, что еду домой максимум на пару недель.

— Многие так говорят. Но не все потом возвращаются.

Я об этом хорошо знаю. Хотя, слово «многие» - это, всё же, преувеличение. Большинство возвращается и это подавляющее большинство. Другое дело, что многие изначально едут сюда на какой-то определённый срок. Некоторые даже в отпуск. Нет, они здесь не отдыхают. Они хотят помочь всем, чем могут. Они воюют наравне со всеми. Они понимают, что эта война за будущее их детей. И хотят отдать ей свой долг. Но этих детей надо кормить. И взрослые мужчины, прошедшие войны, не могут уйти с работы, чтобы воевать здесь всё время. Они могут делать это только тридцать дней в году. Обманув семьи и, вместо моря и рыбалки, приехав сюда. Мы это прекрасно понимаем. Потому, что, кроме священного долга перед своим народом, есть ещё священный долг мужа и отца. И люди, не желающие им пренебречь, заслуживают не меньшего уважения, чем те, кто приезжает сюда надолго.

Есть и другие. Те, кто приезжает на Донбасс ради галочки в биографии. Для того чтобы было чем похвастаться потом в компании друзей и услышать в свой адрес: «Вай, красаучик!». Они отираются здесь какое-то время, получают армейскую ксиву Народной Республики, делают «героическую фотосессию» с автоматом и убегают за «ленточку». Больше им здесь ничего не нужно. У нас в отряде такие были, причём, совсем недавно: поклялись мамой что вернутся, взяли документы на получение гуманитарки для отряда (во многом снабжаемого русскими благотворительными организациями) и были таковы. Документы не передали, телефоны отключили. В их адрес здесь не звучат ругательства или проклятия. Нет. Только тихое, молчаливое презрение. Большего они, наверное, и не заслуживают.

А случаются и вовсе банальные вещи. Люди, побывав в Аду, вдруг снова окунаются в мирную жизнь и уже не могут вернуться. Просто не находят в себе сил для этого. Что ж… Кто мы такие, чтобы их упрекать? Это странная война. И у неё очень странные отношения с окружающим миром.

— Готов вернуться в строй?

— А как же.

Я и правда соскучился по автомату. Этот параллельный мир затягивает и очаровывает, как мрак безлунной ночи, и многие действительно начинают скучать по нему на гражданке. Тем более, если на этой самой гражданке всё сгнило насквозь и ты, оказавшись там, вдруг пронзительно это понимаешь.

— Ну, тогда добро пожаловать, брат.

Крот улыбается. В отличии от совсем молодого Шаха, впервые взявшего автомат несколько месяцев назад (как и большинство здесь), Крот – опытный сорокалетний боец со взглядом волка. Спокойный, невозмутимый, уравновешенный. Крот хороший человек. Но не хотел бы я повстречать его на поле боя.

Невдалеке загрохотало. Мы на секунду замерли. Входящие. «Град».

— Близко кладут. Километр, не больше.

Крот задумчиво смотрит в окно. За время, пока я был в большой России и лечил застуженные лёгкие (стандартный военный диагноз – болезнь сырых окопов и холодных казарм), у отряда «Варяг» появилась новая база. Мы переехали с окраины в центр Донецка. В бывшее административное здание: двухэтажный особняк на одной из центральных улиц. Новая казарма была удобней, благоустроенней, гораздо теплее предыдущей, но, при этом, находилась в зоне работы артиллерии противника. Входящие здесь ложились близко. Очень близко.

Сейчас это было очень актуальным вопросом. Два дня назад бои за аэропорт вспыхнули с новой силой. И в этот раз оборона укров, наконец, хрустнула и начала заваливаться. Поняв это, враг словно обезумел. По городу начали бить с какой-то отчаянной, истерической злобой. Но и наши не оставались в долгу. Каждый день они получали достойный ответ. Залпы «Градов» сливались в долгий, протяжный гул. Пальба из тяжёлых миномётов напоминала пулёмётные очереди. Гаубицы вливались в общий хор своим громким контральто. Эти звуки ласкали слух. Каждый из них красноречиво свидетельствовал: мразь, расстреливающая город, получает по заслугам.

— Парни, срочно нужно двое бойцов. – Голос Балу выводит из задумчивости.

— Какая задача? – Крот насторожился.

— Да ничего особенного. – Балу красный с мороза и как всегда пышет оптимизмом. – Хохлы где-то попали по высоковольтной линии. Два района без света остались. Сейчас поедет бригада ремонтников. Ну, чтоб хотя бы найти, где именно порвало. Им бы сопровождение дать.

— Зачем? Они ж не на передовую едут.

— Ну, мало ли. Всё ж таки не курорт. – Балу хохотнул. Если это можно так назвать. Хохочет он не тише гаубицы.

Крот кивает.

— Тогда пойдут Шекспир и Чудный. Ребята нормальные, но боевого опыта у них мало – пришли недавно. Для твоих ремонтников самое то. Ты как, Шекспир? Или ты только статьи писать будешь?

— Ни фига. Я ополченец.

— То-то я смотрю, ты ополчился.

Смеёмся. Подходит Чудный. Мой напарник – примечательный персонаж. В Интернете и не только он известен, как «Стример Влад». Тот самый 17-летний паренёк из Мариуполя, который заснял и выложил в сети кадры кровавой расправы, устроенной правосеками в его родном городе в день праздника 9 мая. Когда бандеровские ублюдки из окон расстреливали людей, посмевших отмечать День Победы. Что в бандеровской бывшей «украине» вдруг стало преступлением, за которое можно безнаказанно убивать прямо на улице. Это был один из тех самых эпизодов, которые в итоге вылились в войну. За эту съёмку Чудный успел побывать в застенках СБУ. Откуда чудом же и спасся: его обменяли. Не смотря на все эти бурные события, свалившиеся на него, как снег на голову, Влад совсем ещё пацан. Его миновало то резкое взросление, что постигло всех детей Донецка. Детей войны. Детей ужаса. После освобождения он уехал в Россию, откуда вернулся лишь недавно, чтобы вступить в ополчение. Необстрелянный молодой перенёк. Который даже бриться ещё не особо умеет. Но жгуче желающий отплатить тем, кто залил кровью его город.

Нам выдают оружие. АКМ и АКС со складным прикладом, работы местных ремесленных дарований. 7,62 и 5,45. Бесцеремонно беру себе «семёрку». Молодому всё равно, а мне нравится. Вообще, личные предпочтения в оружии здесь появляются очень быстро. Я сделал выбор в пользу «неувядающей классики»: 7,62, «весло», 1972 год выпуска. Не смотря на это, машинка сияет, как новая. Она со складов длительного хранения. Не автомат, а мечта поэта.

— А это зачем? – Влад указывает на срез дульного компенсатора. Что ж, для не знающего человека он и правда выглядит странновато.

— Я тебе потом объясню. Пошли.

Втискиваемся на заднее сидение машины. За рулём Егор, комендант Куйбышевского района. Они с Балу чем-то напоминают друг друга, не смотря на то, что совершенно разные и внешне, и по характеру. Однако широкие кряжистые фигуры, огромные кулаки и сходство с хозяином русского леса придаёт им похожести.

— Шекспир. – Егор не торопясь выезжает из двора казармы. – Они нас ждут возле райисполкома. Зелёная «таблетка». Просто проедитесь с ними. И, если надо, пройдётесь. Задача – фигня. Максимум на пару часов. Обычные коммунальные работы, по сути.

— Проза жизни. – Балу снова хохотнул.

— Только ты осторожней. Там может быть весело.

Егор задумчив. Он – кадровый военный. Сержант ВДВ, на этой войне за несколько месяцев доросший до майора. Заслуженно. По делам своим. Серьёзный, степенный, не особо склонный шутить.

— Чего именно ожидать?

— Может прилететь. Могут укропы появиться. И то и другое маловероятно, иначе б вас было не двое. Укропов в том секторе давно нет, а стрелять там некуда. Разве что в местный дурдом.

— Там дурдом?

— Ага. Психлечебница. Поэтому местность называется Дурная балка. Это, типа, юмор.

— Понятно.

Название мне нравится. Настроение поднимается.

Ремонтники подъехали с небольшим опозданием. В том, что мы их сопровождаем, нет ничего нового: отряд «Варяг» давно взял под охрану коммуникации осаждённого города. А иначе здесь просто нельзя. Пересаживаемся в УАЗик коммунальщиков. Их бригада – трое усталых мужиков среднего возраста. Один (тот, что помоложе) за рулём. Он задаёт нам привычный вопрос:

— Когда это кончится, ребята?

Привычно отвечаю:

— Когда Львов возьмём.

— Шутите? – водитель улыбается.

— Нет.

Я и правда не шучу.

— Пока мы не разберёмся с этим гнездом заразы – они ведь не уймутся.

— Скажете тоже. – Мужики поёжились. – Их бы от Донецка отогнать. Чтоб хоть не обстреливали.

— Ну, парни, наши сейчас именно этим и занимаются. – Указываю рукой в сторону канонады.

— А чё так громко? – Влад прислушивается. – Исходящие совсем рядом.

Я тоже прислушиваюсь. Да, действительно.

— Так тут наши батареи рядом. Приехали и с утра по укропам бьют.

— Вон оно что. Обратка уже была?

— Пока не прилетала. Ну, так день только начинается.

Смотрю на часы. Половина одиннадцатого. Да, день ещё впереди. Укры пока отстреливаются по другим районам. Но всё может измениться в любой момент.

— Как-то мне не по себе. – Чудный на заднем сидении забеспокоился.

— Да успокойся. Здесь всё время так.

Это правда. Здесь фраза «Все под Богом ходим» приобретает на редкость экстремальное звучание.

Подъезжаем к первой остановке. Той самой местной психлечебнице. Я выходу из машины и закуриваю. Как же красиво вокруг. Выпавший ночью снег залил всё вокруг слепящим глаза кристальным сиянием. Вокруг деревья, как пушистые холмы. Под берцами музыкальный снежный хруст. И воздух словно ожил: он сам сверкает и искрится, как этот снег. И над всем этим бездонное степное небо. Чистое. Без единого облачка.

«Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на Солнце, снег лежит.

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит» (с).

Да, Пушкин – действительно наше всё. Лучше него никто не описал эту, холодную и жаркую одновременно, роскошную красоту русской зимы. И вряд ли у кого-то это получится лучше.

Смотрю на здание лечебницы. Особняк из красного кирпича, обнесённый высокой оградой и окружённый красивым парком. Да, местные психи живут кучеряво. Прямо, пасторальное место, от которого веет покоем и умиротворением. Хотя, может так оно и нужно. Может быть душевнобольным людям легче выздоравливать в таком месте?

Ремонтники возвращаются.

— Здесь всё цело. – Говорит старший. - Теперь поедем к самой балке. Наше начальство говорит, чтоб мы не съезжали с трассы. Подъезжаем туда, где линия её пересекает и смотрим по сторонам. Всё.

— А шо такое? – водитель явно не доволен. – Мы ж так ничего не увидим! Линия по самой балке идёт. Давайте быстренько вдоль неё проедем.

— Там неспокойно. – Старший настроен скептически. – На трассе нас только ленивый не срисует. Если что, как мы выберемся?

— Да не парься. Нормально всё. – Молодой шофёр настроен решительно.

Мы с Чудным смотрим друг на друга. Наша задача их сопровождать, а не определять маршрут. Но разговор этот нам нравится всё меньше. Тем более что мы оба не местные и эту часть города совершенно не знаем. Что там такое? Почему не спокойно?

Доезжаем быстро. Трасса пролегает по невысокому валу, с двух сторон обсаженному деревьями. Видно нас на ней действительно хорошо. Мы стоим чуть в стороне. Курим. Ремонтники продолжают оживлённо спорить. Шофёр что-то яростно доказывает. В итоге старший машет рукой и подаёт нам знак. Мы садимся в машину. Водитель долго разбирается с рычагами, переключая мосты.

— Мы куда это направляемся? - Моё беспокойство растёт.

— Да всё нормально! – неопределённо отвечает шофёр и вдруг резко трогается с места. Мы сворачиваем с трассы и быстро едем по просёлку, занесённому снегом. Машина скачет на кочках. Амортизаторы у неё явно не мерседесовские. Я ошалело оглядываюсь. Окружающий пейзаж с каждой секундой нравится всё меньше: он пуст. Словно вымер.

— Куда мы едем?

Я поворачиваюсь к водителю с явным желанием вернуть его на трассу... И вдруг вижу впереди чьи-то брошенные позиции. Ящики из под снарядов, разбитые брустверы, оставленные окопы, засыпанные снегом. И на белом снегу грязные чёрные пятна миномётных разрывов.

Стоп! Снег выпал сегодня ночью. Это свежие попадания.

— Поворачивай назад!

Поздно.

Омерзительный вой резанул по ушам и мгновенно сменился громкими хлопками.

— Это по нам! – буквально взвыл старший коммунальщик.

Машину ведёт юзом. Мы останавливаемся. Сидящие в ней замерли. Их словно парализовало.

— Наружу! Из машины, быстро!

Это мой голос? Это я кричу?

Да. Я. Мой приказ словно заново включает людей. Они сбрасывают оцепенение и с неимоверной прытью сыплются на снег. Я выпрыгиваю следом. Мы ныряем в белое покрывало. Снова вой. Чудный машинально тянет шею вверх, чтобы посмотреть на источник звука.

— Пригнись!!!

Он утыкается лицом в снег. И в этот момент я вижу вспышку. И слышу грохот. Резкий. Хлёсткий. Как удар кнута. И всё это в семи метрах от меня.

Мина… Восьмидесятка… Господи…

Земля вздрогнула, выбив из себя искрящиеся вихри колючей снежной пыли…

Свет погас.

Звуки стихли.

…Господь – пастырь мой и я не буду ни в чём нуждаться… Он упокоит меня на хлебородных пажитях Своих и водит чистыми водами Своими… Он направляет меня на стези праведные во имя Своё… И если я пойду долиною смертной тени, то не убоюсь я зла… Потому, что Господь со мной…

Как там дальше?... Я же помнил это полностью… Ладно, не важно, Господи…Ты и так всё знаешь… Просто не оставляй тех, кого я люблю. Если я сам их оставлю…

— Шекспиииир… Шекспиииир… Шекспиииир…

Чудный… Кричит… Мне… Трясу головой. Звуки возвращаются.

Не понял, я что, жив? Но как?!!

КАК, ЧЁРТ ВОЗЬМИ?!!

— Шекспир, ты в порядке? – Чудный тоже трясёт головой и, почему-то, неистово трёт шею.

Сколько прошло времени? Часы? Минуты? Доли секунды?

— Вроде бы. А ты?

— Я, вроде, тоже.

Осматриваю себя. Потом остальных. Целы все. Ни царапины. Осторожно выглядываю из-за сугроба. Она упала в ложбину. В маленькое естественное углубление, заросшее низкорослыми деревьями, почему-то скрюченными и вывернутыми.

Наша смерть досталась им.

Достаю телефон и набираю Егора.

— Егор, б***!

— Ну, во-первых, не б***. – Егор не любит этот раздел русского языка.

— Извини. По нам прилетело. Причём, хорошо. И могут попытаться сделать второй заход.

Коротко излагаю ему суть ситуации.

Молчание в трубке. Затем напряжённый голос Егора.

— Шекспир. На войне так бывает. Мы с тобой оба всё понимаем. Ты старший. Принимай решение по обстановке.

— Принято.

Кладу трубку. И понимаю, что на меня не мигая смотрят четыре пары глаз. Трое гражданских и молодой боец. Три парализованных страхом мужика и зелёный пацан с автоматом. А рядом машина. И она – мишень. Эти люди должны жить. Любой ценой. И отвечаю за это я. Лично. Персонально. Они сейчас ждут моего решения. От которого зависит их жизнь. И которое надо принимать быстро.

Делаю глубокий вдох. Стараюсь, чтобы голос звучал твёрдо. Вроде бы, это у меня получается. Произношу громко, чётко, не запинаясь:

— Слушай мою команду. Машину бросить. Выводим гражданских из-под обстрела.

Они зашевелились. И даже сами начали двигаться в нужном направлении. Отползаем от машины. Движемся к шоссе. Ближайшее укрытие, за которым можно было бы хоть как-то подняться, метрах в ста. Ползём быстро. Гражданские начинают отставать.

— Вперёд! Не останавливаться! Головы не поднимать! Быстро!

Они ускоряются. Вовремя. В воздухе снова саднит мерзкий вой. Тихий. Но однозначный. Мы успели отползти метров на 50. Падает ещё одна мина. Далеко от нас. Плохо же они пристреливаются.

Я делаю рывок и время словно замирает. Мир вокруг смазывается и растягивается, словно по холсту с непросохшими красками кто-то провёл рукой. Всё справа, слева, сзади сверху и снизу как будто исчезло. От всего мироздания осталось только то, что впереди. Маленькое окно жизни, до которого надо добраться любой ценой. Быстрее, Паша, быстрее! Не останавливаться!

— Быстрее! Быстрее! Не останавливаться!

Снова мой голос. Снова звучит как из другого мира.

Вижу выпученные глаза Чудного. Парень гребёт по снегу, как безумный тюлень. Правильно делает: падает ещё одна. На этот раз ближе. Твою дивизию… Откуда они знают, что мы вообще здесь? Ведь и речи быть не может ни о каком визуальном контакте. Может это просто обратка? Ведь где-то рядом наша батарея. Или… Что там Егор говорил по возможное появление укропов?

— Парни. – Я говорю тихо, дыхание давно сбилось, но они слышат. Они ловят каждое моё слово. – Парни, если появятся укры, я приму бой. Без обид, ребята. В этом случае просто бегите.

Они понимают. В плен мы не сдадимся. Лучше лечь прямо здесь. И забрать с собой хоть одного гада, если повезёт.

Доползаем до укрытия: зарослей вдоль нашей колеи. Поднимаемся, и, пригнувшись, почти на корточках, в невероятной позе начинаем бежать к трассе.

— Эй! – слышу голос водителя. – Слушай, как же так, нас же отымеют во все щели за то, что мы машину бросили. А вдруг она на ходу. Давай заберём! Я её разверну за две секунды…

— Ты что, дурак? – Я не злюсь. Эмоции словно выключились. – У тебя семья есть?

— Ага. – Он шумно гремит носом и вытирает его рукавом.

— Так чего ж тебе так жить не хочется?

Он замолкает. Словно в подкрепление моих слов там, откуда мы только что выползли, гремит ещё один «удар кнута». Поворачиваю голову и вижу прямо на нашей колее чёрный оттиск взрыва. Попадание из первого залпа. Шло чётко в нас. Мы разминулись со смертью не больше, чем на минуту. А может на полминуты. Я больше не чувствую ни время, ни расстояние.

Так значит это всё-таки не обратка. Бьют по нам. Именно по нам, а не по кому-то другому. И прорыва врага, похоже, нет. Тогда как? Каким образом они смогли по нам прицелиться?

Вот она, трасса. Дорога жизни. По ней идут наши самоходки. Идут в сторону фронта. Парни на броне машут нам рукой. Мы выходим из зарослей и останавливаемся отдышаться. Пытаюсь восстановить дыхание. Не получается.

— Командир! Что нам дальше делать?

Поднимаю глаза. Рядом, привалившись к дереву, стоит старший ремонтников. Он бледный, как снег, по которому только что ползал.

— В город…

Отдаю Чудному приказ ловить машину. Он делает это очень быстро. Молодая супружеская пара на не новом «Опеле» берёт на борт троих ремонтников.

Всё. Гражданских мы вытащили. Вырвали из пасти этой войны три человеческие жизни. Теперь надо выбираться самим.

— Шекспир… Я руки отморозил.

Удивлённо смотрю на Чудного. Он отдаёт мне свой АКС.

— Я рук не чувствую. Не могу его держать.

— А ты почему без перчаток?

— Я их в казарме оставил.

Громко и многоэтажно матерюсь, коротко, но подробно перечисляя все естественные и противоестественные способы комсумации, известные человечеству. Отвожу душу. Смотрю на руки Чудного. Да уж… Отдаю ему свои перчатки. Потом, подумав, снимаю шарф.

— Замотай сверху.

Рядом останавливается большая снегоуборочная машина.

— Ребята, вам помощь нужна?

Разумеется. Спасибо тебе, добрый человек. Уже в кабине набираю Егора:

— Егор, докладываю: мы вывели гражданских из-под обстрела. Двухсотых и трёхсотых нет. Сейчас возвращаемся в город на попутке.

— Шекспир! – Обычно не эмоциональный Егор буквально кричит в трубку. – Спасибо тебе! Ты молодец. Всё правильно сделал.

— Мы машину бросили.

— Да и хрен с ней! Пусть они сами теперь своим имуществом занимаются. Вы людей спасли, это главное.

— Я Чудного в медпункт везу. Он, по ходу, руки отморозил.

— Твою мать.

Заезжаем в автопарк снегоуборочной техники. Там должен быть медпункт. Чудный в шоке. Его трясёт. У парня нервный срыв. Это ничего. Главное, что там, на поле, он продержался столько, сколько нужно. Молодец, паренёк. Потом, после всего, можешь хоть на луну выть. Но когда надо – сделай всё, как надо. Под руку волоку его в диспетчерскую. Где-то там находится медпункт. Сидящая за пультом немолодая женщина видит нас и сразу же вскакивает. Начинает помогать. Судя по всему, вид у нас тот ещё.

— Вы что делали, ребята?

— Провода чинили. Задача – фигня. Проза жизни.

Пытаюсь криво улыбнуться. Не уверен, что у меня получается.

— Я в первый раз под обстрелом! – Чудный сидит и медленно раскачивается из стороны в сторону.

— Успокойся, братишка. Я тоже.

Женщина-диспетчер смотрит с недоверием:

— Вы так спокойно себя ведёте.

Пожимаю плечами. А что я могу ей сказать? Что так просто было надо? Что если бы я вёл себя иначе, то сейчас на заснеженном поле Дурной балки остывало бы пять трупов? Это ведь не так уж и тяжело: просто взять себя в руки. И сделать всё правильно. Я сегодня очень хорошо понял, что это на самом деле такое: быть командиром. Пусть даже такой маленькой и совершенно небоеспособной группы. В этом нет ничего заманчивого. Это всего лишь дикая, безумная ответственность. За жизни тех, кто на тебя смотрит немигающим взглядом. Ответственность перед Богом, перед их семьями, перед собственной совестью. Сегодня я вкусил этого в полной мере.

— Чудный. – Я вдруг резко расслабляюсь. – Так ты ещё хочешь знать, зачем нужен дульный компенсатор?

***

Казарма. Я стою, уставившись в экран телевизора. Молча курю.

- …Сегодня в 11.30 установками залпового огня «Град» украинских силовиков была обстреляна Донецкая психоневрологическая лечебница. Огонь вёлся по детскому отделению. По удивительному стечению обстоятельств, убитых и раненых нет. Очевидцы свидетельствуют, что в том районе действовал наводчик: некая девушка, дававшая целеуказания артиллерии врага. В данный момент её разыскивают…

Смотрю в экран… Лес изуродован чёрными кляксами. Деревья парка срезаны, словно косой. В стене из красного кирпича зияют дымящиеся дыры… Звук в телевизоре почему-то вдруг пропал и я смотрю на безмолвную движущуюся картинку.

Девушка, значит… А не она ли сегодня по нам отработала? Сто пудов… По-другому они бы просто не могли узнать, что мы вообще там есть. В этой безлюдной Дурной балке, похожей на белую, холодную пустыню. Н-да. Поймать бы эту суку и пообщаться с ней хоть пару минут. Скажете, она же девушка? Да нет, ребята. Она не девушка. Она вообще не человек. Как и все они. Вся эта шушера, стреляющая «Градами» по детям.

-…Повреждения, нанесённые энергосистеме города при сегодняшнем утреннем обстреле, были обнаружены и устранены. В настоящий момент электроснабжение двух районов Донецка полностью восстановлено…

Вот так. Выкусите, гады. Донецк жив. И Донецк будет жив.

Не дождётесь, сволочи.

5. КРЕЩЕНИЕ

(январь 2015)

"…ибо ночь темна и полна ужасов" (с).

Джордж Мартин, "Песни льда и пламени"

Часть 1: Донецк

«Привет, мама. У меня всё в порядке»

Нажимаю на виртуальную кнопку с надписью «Ok» и короткое sms-сообщение стрелой улетает в эфир. Это уже стало ритуалом: я отправляю их каждый день. Не знаю, верит ли моя мать на самом деле, что я уехал на заработки? Всё может быть. Человеку вообще свойственно не думать о плохом. Просто выталкивать из сознания дурные и страшные мысли, даже если вся логика событий этому противится. Таково строение человеческой психики и с этим ничего не поделаешь. Но может быть и так, что моя мать, в глубине души, уже давно всё поняла и просто смирилась. Она ведь знает меня лучше, чем кто-либо на этом свете. Знает, что меня не переубедить ни криками, ни угрозами, ни слезами. И просто делает вид, что верит в моё враньё. Молчит и молится. Как многие русские матери сейчас.

Прячу телефон в наплечный карман горки, и в этот момент здание казармы снова надсадно вибрирует. Прилетело не по нам, но близко и я инстинктивно пригибаю голову. Утро пятницы встречает просто невообразимым богатством звуков за окном.

— Ну, как тебе наши серые будни?

В курилку заходит Кипиш, интендант отряда.

— Офигеть, как классно, Коля. Бодрит.

Я глубоко затягиваюсь вонючей сигаретой «Хортица» - дешёвой отравой, которую нам выдают в качестве табачного довольствия. Претензий к качеству ни у кого нет: это лучше, чем ничего.

— Ни то слово. – Кипиш нехорошо усмехается. – Слышишь, как громко падает? Это танки.

— Да ладно? Это откуда ж они лупят?

— С Карловки и с Песок. Заезжают на высотки и бьют по навесной. Укроп набрался опыта.

Резким щелчком выбрасываю окурок в окно. Скрывать раздражение очень трудно, но надо. Впрочем, такие здесь все: внешне бравые и подчёркнуто лихо равнодушные к происходящему. Все улыбаются. Все травят анекдоты. Все делают вид, что их запредельной крутизне подобный цирк даже не интересен… А зубы скрипят. И глаза становятся мёртвыми. Там, за окнами, горит и осыпается бетонной крошкой их город. Место, где живут те, кто им дорог. Его разносят в прах твари, пришедшие Бог его знает откуда и Бог его знает зачем. Те, до чьего горла мечтает дотянуться каждый из нас. День за днём. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Каждый из нас слышал как, прикрываясь перемирием, гады стреляли и стреляли исподтишка. Каждый из нас знал, что, под прикрытием договора, они стягивали на позиции всё новую и новую технику, подвозили боеприпасы, сгоняли эшелонами свежее пушечное мясо с промытыми мозгами. Мы видели, как те, кто приезжает сюда из Винницы, Львова и Киева, нашивали себе на форму шевроны с надписью «Рабовладелец», и знали, по чью душу они это шьют. И ничего не могли сделать. Потому, что, пока они сами не рванулись вперёд, нам надо было стоять на месте. ИМ нарушение перемирия простят. НАМ – никогда. И, похоже на то, что они, наконец, решились.

Новые обстрелы Донецка начались ещё неделю назад, вскоре после Рождества. Но то, что мы видели сейчас, было чем-то запредельным: второй день город просто стирали с лица земли. Вторые сутки его мешали с грунтом из всего, что было в арсенале бандеровцев: весь букет известных нам РСЗО, миномёты, гаубицы, танки. Расстреливали, не прерываясь ни на минуту, ни на секунду. И каждый из этих звуков означал, что кто-то погиб. Что кто-то остался без дома. Что кто-то потерял близких. И каждого из нас накрывало чёрной волной самого сильного страха из всех, существующих в природе: страха не за себя – страха за тех, кто нам дорог и на кого сейчас с неба падает смерть. С этим страхом ничего нельзя сделать – он бьёт на уровне инстинкта, древнего, как сам мир. Я не был исключением. Мне тоже было, за кого бояться. До молчаливых судорог. До безмолвной истерики. Этот дикий, первобытный ужас выматывал. Он не давал спать и есть. И он был внутри. Он был надёжно спрятан под маской весёлого безразличия. Не только у меня. У каждого из нас.

— Какие новости, Кип? – я вдруг обнаруживаю, что у меня в зубах дымится новая, но уже наполовину искуренная сигарета. И когда я успел?

— Да никаких. Всё та же хрень. – Кипишь тихо матерится. Хотя, кого здесь стесняться, спрашивается?

— Ага. – К нашему светскому рауту присоединился Балу. Сделал это он тихо, что было очень странно, учитывая его характер. Балу задумчив и погружён в себя. - Гарнизон Донецка никаких приказов не получал. Стоим, где стояли, делаем, что делали. Кстати, ты в прорубь окунатся будешь? На выходных Крещение.

— Делать мне больше нечего. Да и где тут окунаться?

— А на Карловке! Самое козырное место. Я в прошлом году именно там и окунался.

Балу громко ржёт. Мы его в этом поддерживаем. Весь «тонкий сарказм» его слов предельно ясен каждому из нас: Карловка уже несколько месяцев – вражеский тыл. Который находится всего-то в двадцати пяти километрах от того места, где мы курим.

— Кстати, Шекспир. – Кипиш задумался. – Твой друг Таксист сейчас охраняет министерство транспорта. Ну, вот и встанешь вместе с ним, раз других приказов нет. Тем более что, по нашим данным, оно у укропских ДРГ-шников в первоочередном списке.

— Это ещё почему?

— Да кто их знает, древних укров.

Ловлю себя на том, что тяну из пачки третью сигарету. Коротко выругавшись, прячу обратно и, выйдя из курилки, спускаюсь в холл казармы.

— Привет, Воробей! – здороваюсь с дневальным. – Как твоё ничего?

— Как видишь. Домой не отпускают. – Воробей красноречиво поглаживает бороду. Когда он идёт домой к жене, он её сбривает. Супруга Воробья в этом вопросе непреклонна, как Великая Китайская Стена.

Дверь хлопает и в казарму шатающейся походкой заходит Саня. Боец, родом из Снежного, осевший в Донецке не так давно, но успевший повоевать и здесь, и в родном Снежном. Он возвращается из увольнения. И он пьян.

— Здорово пацаны! – он улыбается во все зубы, оставшиеся у него после сорока с лишним лет жизни.

— Не понял, Саня! Ты чё? – После минутного ступора я прихожу, наконец, в себя.

— Через плечо, Паша. – Саня продолжает широко улыбаться. – Кухня и сортир.

— Чего? – не понимаю я.

— Кухня и сортир. – повторяет он. – От моего дома остались кухня и сортир. Я бомж, пацаны…

Он поворачивается и бредёт в свой кубрик, тяжело опираясь на перила.

Мы молча смотрим ему вслед.

***

Вечер субботы. Казарма живёт своей жизнью, не смотря ни на что. Как, в общем-то, и весь город. Тем более что бомбардировка, длившаяся без малейшей передышки почти четыре дня, даже как-то поутихла. Мы с Таксистом полтора часа, как приехали с министерства транспорта, где наши обязанности, по большей части, свелись к непонятному сидению перед мониторами камер наблюдения и открыванию ворот. Впрочем, пара вооружённых людей в холле практически гарантировано отвращала большинство злоумышленников от мысли «желать странного». Ну, а штурма здания многочисленной группой спецназа и не ожидалось. Так что, возможно, наше присутствие там и имело некий смысл. Впрочем, осознание сего не поднимало нам настроения: быть охранниками нам ни то, чтоб очень нравилось.

Есть не хотелось и я решаю чуть отложить ужин. Захожу в курилку. Там курят Крот и Боня – совсем молодой парень, боевое крещение получивший под Славянском. Здесь много таких, как он – пацанов, ставших солдатами. Это не хорошо, и не плохо. Это реальность того слоя Сумрака, в котором мы находимся. Спорить с ней бесполезно. Да и смысла нет.

Здороваемся, я чиркаю зажигалкой и делаю первую затяжку. Краем глаза вижу в дверной проём Кипиша, шедшего по расположению с телефоном в руке и вдруг застывшего столбом. Он молча и сосредоточенно слушал то, что говорили ему из телефонной трубки. И не двигался. Вообще. Это длилось всего несколько секунд, после чего он резко убрал трубку в карман, выпрямился и очень громко произнёс (именно произнёс, но так, что, казалось, его было слышно в каждом уголке здания):

— Боевая тревога! Построение через 5 минут!

Едва закуренная сигарета летит на пол. Мы резко рванулись по комнатам, быстро натягивая разгрузки, бронежилеты, хватая оружие, к которому на ходу примыкали обоймы и магазины. Оцениваю боекомплект: один рожок, ни одной гранаты, одна пачка бинтов. Хреново. Очень хреново.

— Шекспир! – В комнату влетает Кипиш. – Обзвони тех, кого нет на располаге. Быстро! Времени нет!

— Что случилось, Кип?

— Караим звонил. Массированные прорывы по всей линии фронта. Началось.

Хватаю телефон. Секунду медлю и быстро набираю номер, который знаю наизусть. Не относящийся ни к отряду, ни к армии ДНР. В трубке весёлый голос.

— Привет!

— Слушай внимательно, у меня мало времени. – Зажимаю трубку плечом, одновременно судорожно натягивая берцы. – Хохлы пошли на прорыв. Нас подняли по боевой. Бери дочку и идите в убежище. Я не знаю, чем всё это кончится в ближайшие часы.

В трубке молчание.

— Ясно.

За окнами вдруг раздаётся гул. Где-то поблизости дала залп батарея «Градов». Я быстро кладу трубку и начинаю с невероятной скорости звонить нашим парням. Дозваниваюсь не до всех – связь начинает ложиться. Понятно.

Бегу на построение и смотрю на часы. Четыре с половиной минуты. Это как я всё успел-то? Да уж, в такие моменты время ведёт себя по-особенному. И пространство тоже.

Караим уже приехал. Он – военный комендант Донецка и наш командир. Бритый наголо бородатый мужик в папахе с погонами подполковника. За пару лет до войны он ушёл в запас из системы МВД и взялся за оружие в первый же месяц в родном Енакиево. Мы выстроились.

— Бойцы! Существует угроза прорыва врага в Донецк. Наша задача патрулировать опасные места, в которых это может произойти. Кроме того, в город уже просочились ДРГ противника. Это мобильные миномётные группы, цель которых – парализовать наши военные коммуникации. Нам ставится задача прочёсывать город с целью их выявления и, в случае обнаружения, принимать бой. Но первоочередная задача – возможные места прорыва. Всем всё понятно?

Нам понятно. Вторая линия обороны города, к которой относился гарнизон Донецка, знала свои задачи давно. Мы знали и мы ждали.

Разбиваемся на группы. Мы с Таксистом попадаем в группу, которой командует Сфинкс. Сразу выезжаем в свой сектор. Смотрю в окно машины: город продолжает жить своей жизнью. По улицам гуляют люди, никто никуда не спешит, не бежит, не прячется. Только немногие, пока что, знают, что в нескольких километрах от них двадцать минут назад разверзлась преисподняя и твари, которых она исторгла из своей утробы, как раз сейчас рвутся вперёд. К ним. К их домам. К их жизням. К этим самым людям, гуляющим по ночным улицам города. К их детям, жёнам и матерям. И, возможно, мы – единственные, кто окажется между тварями и людьми. Н-да. Что тут скажешь?

— Смотрите, парни. – Сфинкс спокоен. Он такое уже видел. – Попытаться прорваться в город «по-тихому» они ещё как могут. Возможные направления мы сейчас и будем окучивать. В случае если они полезут здесь, наша задача: доложить о месте прорыва, обозначиться стрельбой и продержаться, сколько хватит…

— Чего хватит?

Сфинкс секунду молчит.

— Нас.

Он не продолжает. Мы всё поняли. В нависшей тишине сухо клацнуло пять затворов и пять предохранителей.

Выезжаем на окраину. Более или менее нормальная (даже по современным донецким нормам) дорога закончилась уже десять минут назад и белое «Рено» скачет по колдобинам размером с айсберг. Прихваченные крещенским морозом грязевые торосы скользят и передвижение по ним превращается в экстремальные гонки. Нам нельзя ехать медленно. Возможно, времени у нас даже меньше, чем мы думаем. Едем в тишине, внимательно вглядываясь в тёмные сгустки ночи за окном. Только Таксист и Сфинкс впереди периодически о чём-то коротко спорят. Два офицера советской армии – они не очень ладят, но сейчас это не имеет значения. Периодически то там, то тут вспыхивают фары гражданских машин. Они передвигаются как-то крадучись, испугано. Непонятное, безотчётное напряжение уже начало заползать в город и впиваться в его жителей своими невидимыми ледяными когтями. Этого невозможно объяснить словами. Это можно только почувствовать.

Машина выкатывает на возвышенность. Здесь дорога идёт по длинному извилистому холму с прекрасным обзором в одну из сторон. Или это насыпь? Не знаю. Высоковато для насыпи, наверное. Моё окно и мой угол обзора направлены в противоположную сторону. Туда, где ночные деревья заслоняют и без того непроглядное небо своими голыми, лишёнными листьев густыми ветвями.

— Твою мать! Вы туда посмотрите.

Мы все оборачиваемся в направлении, указанном Сфинксом. Там, в низине под нами, раскинулась Макеевка. И оттуда, с её тёмных улиц ввысь взлетали, уносясь в даль, огненные стрелы ракет. Уносясь туда, откуда надвигалась тьма. Мы не могли её видеть. Все законы природы противились этому. Но я готов поклясться, что чувствовал её. Чувствовал почти физически этот тёмный вал, пришедший в движение и пытавшийся затопить нас и этих людей внизу. Небо светилось и сверкало. Оно было иссечено пылающими бороздами и пульсировало, словно поверхность озера лавы. Жуткое и, одновременно, захватывающее зрелище, от которого невозможно отвести глаз. Битва Света и Тьмы. Вот, значит, как она выглядит.

Мы снова въезжаем в Донецк. На въезде Сфинкс притормаживает возле алкогольного магазина, где собралась уж совсем неприличная толпа празднующих субботу граждан. Взрослые мужики и подростки. Интеллигентно тусуются по всем правилам полукриминального рабочего пригорода.

— Народ. Идите домой. Не надо вам сейчас на улице толпиться. Это не приказ, это предупреждение и доброе пожелание.

В любом другом месте планеты это пожелание не нашло бы понимания, но здесь даже пьяные осознают, что происходит вокруг. Народ мгновенно настораживается. Подростки уходят сразу без лишних вопросов. Взрослые мужики интересуются причиной. Когда они её слышат, улица пустеет в течении минуты. Все мгновенно трезвеют и становятся собранными и сосредоточенными. Война очень быстро отучает от нерационального, глупого поведения. А кого не отучает – тот, обычно, очень быстро перестаёт вообще как-либо себя вести. Потому, что сам перестаёт быть.

Въезжаем на тёмные улицы. Город замер. Город словно вымер. Редкие машины – это в основном, такси. Они проносятся быстро и стремительно. Но движутся скачками: на каждом перекрёстке их ждут посты. Все силовики, находящиеся в городе, сейчас на этих улицах.

Через три часа получаем приказ вернуться в казарму. За это время я уже сто раз пожалел, что не поел. Но, может, оно и к лучшему: в случае «не дай Бог» гораздо более желательно, чтобы у тебя были чистые кишки.

В казарме нам дают меньше часа на то, чтоб поесть и перевести дух. У меня уже два запасных рожка на 5,45: парни поделились. Интересуюсь у Белоруса, есть ли у него лишняя граната. Каждый из нас хочет иметь хотя бы одну. И каждый знает, зачем. Белорус качает головой:

— Шекс, у меня всего одна.

— Ну, ничего, брат. Если что – обнимемся.

Оба нехорошо улыбаемся. Мы поняли друг друга. Здесь вообще все и всё быстро понимают.

Получаем новый приказ. Нас выдвигают на охрану маршрутов подвоза боеприпасов к нашим батареям. ДРГ врага ведь не просто так просочились в город.

Таксист протягивает мне бронежилет.

— Шекспир, дарю. Это «четвёрка», броня – что надо.

Примеряю обновку. Бронник самодельный и тяжёлый. Но другого нет.

— Спасибо, Серёга.

Тот кивает. Таксист – человек серьёзный. Воевавший в Афганистане и в Чечне, куда он, уже будучи гражданином другой страны, поехал по контракту. Возможно, здесь он был самым опытным бойцом. В отряде Серёгу уважают все. Не за послужной список. За честность. И тягу к справедливости. Он всегда вёл себя безукоризненно. Просто по человечески. Недавно он вышел из госпиталя: контузия, пережитая им в самом начале Русской Весны, дала осложнения – в мозгу возник сгусток крови, что едва не привело к инсульту. Но, только встав на ноги, он сразу же вернулся в отряд и выполнял все обязанности наравне с остальными, периодически глотая горсти таблеток. Воевать против бандеровской мрази он пришёл в первые же дни революции. Кто-то говорит, что война на Донбассе – религиозный конфликт? Так вот Таксист – католик. Но его отношение к т.н. «единоверцам» из Галиции ничем не отличается от нашего. Потому, что эта война – не война религий или обрядов. Это война Добра со Злом. И каждый сделал в ней свой выбор вне зависимости от того, как он молится и молится ли вообще.

— А я думал, нас на Авдеевку отправят, пацанам помочь. – Таксист заметно погрустнел.

— Не ты один так думал. Я тебе даже больше того скажу: поговаривают, что первоначально приказ был именно такой. Но потом в Донецке укропские диверы повылезали и встал вопрос ребром: или мы отгоняем их от коммуникаций, или пацаны на Авдеевке остаются без огневой поддержки.

— Да понятно. Но от этого ж не легче.

Я с ним согласен. Но кто-то должен заниматься и этим.

Снова выезжаем в город становимся на большом т-образном перекрёстке где-то в районе бульвара Шахтостроителей, напротив вымершей несколько месяцев назад автозаправки. Вообще, такие вещи, как АЗС, аптеки и магазины в Донецке – понятия крайне бренные. Половина из них теперь существует только в виде учреждений-призраков, радуя глаз весёлыми вывесками о скидках и тяжёлыми замками на дверях. Многие из них, периодически, то открываются, то закрываются снова. Насколько хватит нервов у хозяев и насколько им позволяет работать суровая экономика города в осаде.

— Останавливаем и досматриваем все проезжающие машины. Проверяем документы. – Сфинкс расставляет нас по секторам.

Перекрываем дорогу. Машин мало. Их единицы. Народ попрятался, да и время позднее. Ещё более редких пешеходов досматриваем так же: корректировщики вражеского огня по-прежнему шныряют по городу, да и комендантский час никто не отменял.

Через полчаса пошла первая колонна. «Уралы», загруженные длинными ящиками с «огурцами», один за одним начали с глухим рычанием выныривать из-за поворота, тускло светя фарами. Они ехали не торопясь. Груз, который они перевозили, не любит суеты. Они ехали и ехали длинной чёрно-серой колонной, десяток за десятком скрываясь в тёмной трубе улицы справа от меня.

— Ух, как их много. – Иртыш, ещё один боец нашей группы, меланхолично закурил. – И это всё подарки укропам. У них сегодня просто праздник какой-то.

Мы посмеялись. Лихо, но не весело. Потому, что «праздник» был и у нас тоже: грохот «входящих» доносился то с одной стороны, то с другой. Земля ощутимо подрагивала. Воздух то оглашался завыванием, то бил по мозгу разрывами, то разражался злым стрёкотом тяжёлых пулемётов, долетавшим из аэропорта. Там сейчас жарко. Там сейчас танки. ИХ танки. Которые не могут продвинуться ни на сантиметр – ни на дюйм не в состоянии сдвинуть с места вставших насмерть парней из «Востока», «Спарты» и «Сомали». Мимо нас в ту сторону периодически проносятся микроавтобусы с подкреплением и кареты «скорой помощи». Мы молча провожаем их взглядом.

— Хрень какая. – общую мысль выражает Таксист. – Лучше бы нас туда послали.

Ему никто не ответил. А что тут, вообще, можно сказать?

— Погодите, ещё успеем. – Сфинкс поправляет автомат и указывает нам на фары очередной приближающейся машины. – Этого дерьма на всех хватит.

Да уж. На всех… И надолго.

Внезапно где-то за дальними домами глухо, но громко заревело. А через несколько секунд небо у нас над головой расцвело яркими, быстро угасающими росчерками взлетающих «Градов». Они летели и летели, как огненные метеоры, и ничто не могло противостоять этой грозной, неумолимой силе. Батареи, боеприпасы для которых недавно провезли через наш пост, начали работать, сплошным частоколом выпуская в ночное небо неистово пылающее возмездие. Яростный меч Немезиды, летящий в тех, кто сейчас «доблестно» расстреливает гражданские кварталы Донецка.

Мы, невольно, застываем с открытыми ртами. Вот это да.

— Привет укропам. – говорит Иртыш и удаляется в направлении ночного ларька за горячим чаем. Стоять нам здесь ещё долго. А холод уже вполне отчётливо начинает заползать под разгрузки и бронежилеты.

Поправляю амуницию. Сколько ж килограммов на мне надето? Броник-четвёрка, разгрузка с боекомплектом, автомат… Слегка подпрыгиваю. Да уж. Начинаю понимать средневековых рыцарей с их латами. А ведь, по большому счёту, с тех пор очень мало что изменилось. Только детали. А суть одна и та же.

— Посмотрите туда. – Вернувшийся Иртыш вдруг резко ставит пластиковые стаканы с чаем на бордюр и вскидывает автомат.

Мы смотрим. На расстоянии ста метров от нас останавливается машина. Джип, марку которого мы различить не можем. Постояв минуту, она резко разворачивается и уезжает. Мы переглядываемся. Диверы? Может да, а может нет. Преследовать их мы не станем в любом случае. Во-первых, уже не догоним, а, во-вторых, скоро должна пойти новая колонна с ракетами для наших батарей. Что будет, если в наше отсутствие с ней что-то случится? Кто даст гарантию, что коллеги этих «ночных джиперов» как раз сейчас не ждут именно таких наших действий в переулке поблизости? Это укропские генералы умом не блещут. А вот с их ДРГ всё иначе. Сильно иначе.

Ближе к пяти утра артиллерийская перестрелка внезапно начинает стихать. Нас отзывают в казарму. Сфинкс, коротко переговорив по телефону с Караимом, сообщает нам:

— Их прорывы отбиты. На всех участках фронта.

Уже в казарме смотрю на себя в зеркало. «Но и рожа у тебя, Шарапов» (с). Как будто вагон угля перекидал.

И правда, усталость накатывается просто дикая. Сколько ж я не спал? Почти сутки. Жаль, что Бог не наградил меня лишним весом. Не думаю, что, для борьбы с ним, есть тренажёр лучше, чем бронежилет. Как говорится: бронник – он ведь только в первую неделю полнит, а потом очень даже стройнит.

***

Оставшиеся выходные прошли, на удивление, спокойно. Некоторые из наших даже ухитрились съездить окунуться в прорубь. Укры зализывали раны. Мы так и не поняли, что это было. Может, разведка боем по всему фронту. Если так, то полученное знание их вряд ли обрадовало. Может, военная авантюра, приуроченная к очередному празднику, как они любят. А может просто наш дух в очередной раз оказался сильнее того, что на месте духа выросло у них. В понедельник утром нас снова отправили охранять министерство транспорта. И, примерно через час после того, как мы заступили на пост, за стенами снова загрохотало.

— Отдохнули, укропы.

Таксист отложил ножницы. Заняться нам там было, особо, нечем, и Серёга решил озаботиться эстетическим вопросом. Старые вывески, висевшие на здании министерства (бывшего донецкого «Облавтодора»), радовали глаз государственной символикой бывшей «украины». Для того чтобы объяснить ту степень ненависти, которую они здесь вызывают, у меня банально может не хватить словарного запаса. Нечто запредельное. Невообразимое. Особенно у таких людей, как Таксист – коренных дончан. Вот уже полчаса он вырезал символику ДНР из предвыборных плакатов и аккуратно клеил её суперклеем поверх «тризубов» и «жовто-блакiтных прапоров». Только человеку, никогда не бывшему здесь, это занятие может показаться странным. Таксист – человек выдержанный. Другой на его месте, взял бы лом и вырвал эти таблички из стены с мясом. Как и происходило минувшей весной и летом по всему Донецку.

Я поднимаюсь и иду на крыльцо покурить, по пути оценивая работу Таксиста. Отработано от души.

Закуриваю, делаю первую затяжку и в этот момент где-то очень близко раздаётся глухой грохот. Холодный зимний воздух неожиданно сгущается и бьёт меня в бок. Я хватаюсь за дверную ручку. Не слышу, а ладонью чувствую, как звенят и вибрируют стёкла в рамах прозрачных стен вестибюля. Сигарета вылетает у меня изо рта. Вернее, её от туда просто выбивает и зашвыривает куда-то далеко в сторону. Не слабо. Пригнувшись, запрыгиваю обратно в здание. Ну его на фиг, ребята: курить – здоровью вредить. Уже из здания слышу, как в парке поблизости загудели наши установки залпового огня. Ответ не заставил себя долго ждать.

— Ребята! – Перепуганная дама-завхоз выглядывает из-за двери. – Если что, заходите за эту дверь. Здесь коридор глухой, практически, бомбоубежище. По нескольку стен вокруг.

Мы благодарно киваем.

Но обстрел стихает довольно быстро. Нас отвозят на обед в какую-то ведомственную столовую министерства. Стены почти не дрожат. Конечно, для тех, кто не жил здесь минувшие две недели и этого бы хватило, чтобы начать искать пятый угол, но мы реагируем спокойно: слышим, что бьют не сюда.

Едва мы возвращаемся на пост, как у Таксиста звонит телефон. Он внимательно слушает, потом молча кладёт трубку и оборачивается ко мне.

— Шекспир, две новости. Мы больше не комендатура. Нас перевели в Республиканскую Гвардию.

— О, как. – Я заинтересованно отрываю взгляд от книги.

Республиканская Гвардия… Она создана неделю назад и в неё один за одним начали включать старые отряды и батальоны, самосоздавшиеся в начале войны. «Восток», «Оплот» и некоторые подразделения РПА уже туда влились. Теперь настала наша очередь: отряд «Варяг» снова стал боевым подразделением во всех смыслах этого слова. Мы больше не гарнизон Донецка. Теперь мы из другой оперы.

— А ещё прямо сейчас нас отправляют на Пески. Не всех. Часть. Там, по ходу, совсем тяжко.

— Прямо сейчас?

— Ага. Кипиш говорит, что он сейчас за нами приедет.

Я встаю и начинаю собираться. Пески – это город-спутник Донецка. А, может, его ближний пригород? До войны, ещё при Союзе, там были серьёзные оборонные производства со всеми вытекающими подробностями в виде мощных подземных строений и коммуникаций, превратившихся сейчас в крепости. Там были дачи. Там был лес. Там была очень красивая природа. По крайней мере, если судить об этом по фотографиям близких мне людей из Донецка. Всё это было… Теперь там Ад. И словом «Пески» именуется не город, а боевой сектор. Именно из Песок артиллерия гадов долгие месяцы обстреливала город. Из них и ещё из нескольких мест: из Авдеевки, из аэропорта. Впрочем, из аэропорта больше не стреляют. По крайней мере, в нашу сторону. В начале января его, наконец, взяли. Что именно сейчас происходит на Песках, мы не знаем. Из скупых данных, доходящих с передовой, мы составили мнение о том, что часть Песок теперь за нами, часть за ними и огромная мёртвая зона посередине. Место, где, наверное, уже нет ничего живого. Взять их с наскока не удалось: бандеровцы хорошо там укрепились. И теперь обе стороны вели изнурительную и кровопролитную позиционную войну. На полное уничтожение. Без компромиссов. Нам удалось их отбросить и вгрызться в территорию зубами. Но, пока, о взятии города речь не шла. Сейчас бои там вспыхнули с новой силой и новое подразделение Республиканской Гвардии собиралось вступить в бой «с места в карьер».

Кипиш приезжает через 20 минут. Он как-то оценивающе на нас смотрит.

— Пацаны. Дело в следующем. Этот объект без охраны бросать нельзя. Так что на Пески сейчас поедет один из вас. Второй продолжит нести охрану сегодня и дальше. Ну, а там видно будет.

Он смотрит то на меня, то на Таксиста. Длится это, где-то, с минуту.

— Шекспир, ты остаёшься. У Серёги опыт войны большой, он там больше сгодится.

Странное ощущение. Нормальный человек на войну не рвётся. А мне вдруг стало как-то паршиво. Парни там, а я здесь. Нет, я понимаю, может это и большая удача, да и министерство – безусловно, важный стратегический объект. Но… Что ж мне так поскудно-то?

Таксист ставит сумку на стол.

— Паша. Я так понимаю, мы сразу туда. Завези мою сумку в казарму, ладно?

— Без вопросов, Серёга.

— Ладно, увидимся. Не прощаюсь.

Именно так у нас и говорят. Почему – не знаю. Возможно, это одно из многочисленных военных суеверий, которыми во все времена было пропитано любое воюющее сообщество. А может просто какой-то местный прикол. Жмём друг другу руки. Таксист быстро садится в машину Кипиша: синий потрёпанный «Ланос». Поворачивается и машет рукой.

Я молча смотрю ему вслед. Говорить, почему-то, не получается.

***

Утро среды. Половина восьмого. Едва мой затуманенный мозг отзывается-таки на зов будильника и я, сев на кровати, трясу головой, отгоняя последние остатки ночи, звонит Сфинкс. С Песок. Сразу же спрашиваю, как там наши.

— Да всё в порядке с ними. Сидят в бункере, ждут приказа.

Отлегло. Не торопясь, умываюсь и завтракаю. Сегодня на объект я еду на троллейбусе. Как и вчера. Все машины отряда на боевых вместе с водителями. Благо, для бойцов Народной Армии проезд в Донецке бесплатный. Правда, ездить в общественном транспорте с автоматом нам строго-настрого не разрешают, ну, а что делать? Такие уж у нас нынче обстоятельства. Так что придётся мне и Чудному (поставленному моим напарником) сделать вид, что «нас здесь не стояло». Кстати, а где он?

Смотрю на часы. Половина девятого. Через полчаса надо быть на объекте. Неужели дрыхнет? Чудный был абсолютным чемпионом ВСН по раздолбайству и, хоть я и включил по отношению к нему режим максимальной дедовщины, ничего не помогало. Как говорит Кузя: «Ему надо поменять позывной на «Колобок». Такой вот человек-колобок – что ни поворот, то бок». Подумав об этом, я непроизвольно хохотнул. «Боками» в армии Новороссии называли то, для чего раньше использовались термины «косяк» и «залёт». Так что, запросто, может быть, что он и в самом деле до сих пор обнимается с любимой подушкой.

Поднимаюсь на второй этаж и захожу к нему в кубрик. Ну, так и есть!

— Чудный, вставай.

Пихаю его в бок. Не реагирует. Повторяю попытку снова. Ноль эмоций. Стою с минуту, а потом вдруг выпрямляюсь и каким-то не своим голосом резко и громко произношу:

— Подъём, боец!

Чудный подскакивает, как пружина и ошалело на меня смотрит. Однако! Может, эти слова – волшебные? Или сержантские погоны на плечах придали мне +8 очков к магии? Ну, я даже не знаю.

— Боец, времени на пожрать у тебя уже нет. Умылся, оделся, а через десять минут я встречаю тебя на улице и удивляюсь.

Что-то бурча, Чудный трусцой несётся куда-то в сторону раковины.

Стрельба сегодня снова притихла и до обеда мы её практически не слышали. В районе часа дня, зайдя в ведомственную столовую, мы располагаемся. Кормили там довольно сносно. Насколько это было возможно в условиях осады и войны.

Внезапно слышу телефонный звонок. Варяг? Снимаю трубку.

— Да, Саня?

— Шекспир… Ты как?

— Да, вроде, нормально, а что?

На несколько секунд в трубке повисает тишина. Варяг как-то странно молчит, словно подбирает слова.

— Таксиста больше нет.

— Что?

Чудный хочет мне что-то сказать, смотрит на меня и вдруг резко осекается.

Делаю глубокий вдох.

— Как?

— Мина. На Песках полчаса назад. Его и ещё одного паренька из «Оплота». Упало метрах в трёх – там шансов не было вообще. Плюс ещё один тяжёлый «трёхсотый». Но… Его так измолотило… В общем, не думаю, что парень выкарабкается.

— Как это случилось?

— Диверы, Шекспир. Таксист с ребятами прочёсывали местность и их накрыли. Всю тактическую группу. Чётко, аккуратно, с близкого расстояния. Навела какая-то сука.

Варяг делает паузу.

— Они там, по ходу, в засаде сидели. И ждали. Следом должны были наши пацаны пойти. А друг твой сам вызвался сначала местность прочесать. Серёга сегодня много жизней спас. Может быть даже всех. Ты напишешь про него некролог от нашего отряда?

— Да…

Кладу трубку. Чудный смотрит на меня застывшим взглядом. Он всё понял.

— Кто?

— Таксист.

Он отворачивается. Борщ на столе остыл. Мы больше не хотим есть.

***

Слова не лезут в голову. Их просто нет. Надо что-то написать, но мозг, словно, заморожен. Он вдруг резко перестал что-либо чувствовать и, как будто, замер.

«Надо написать его дочери. Я не знаю, что ей сказать… Слушай, реально – я просто не знаю»

«Напиши, что он был настоящим мужчиной. Напиши, что был достойным человеком. Напиши, что гордишься тем, что его знал. Напиши, что он герой и погиб, защищая женщин и детей. Знаешь… Это то, что я сама хотела бы услышать… если такое случится…»

«Да. Наверное, так действительно будет лучше…»

Откладываю смартфон в сторону. Стены опять начинают дрожать и вибрировать. Суки… Я за всё вам отомщу. Теперь это личное.

***

Снова ударил мороз. Редкий снег присыпает застывшую в причудливых формах землю под ногами. Гроб стоит на нескольких составленных вместе табуретах. С Таксистом прощаются родные, близкие и соседи. Он жил в пятиэтажке в центре Донецка. Сюда мы и привезли его полчаса назад. Узнать Серёгу трудно. Разорвавшаяся в трёх метрах «восьмидесятка» не оставляет человека прежним. Мы стоим и курим чуть в отдалении.

— Раста, ты помнишь, какой сегодня день? – Варяг сбивает пепел.

— Да, помню. 25 января.

— Ровно год, как всё началось.

Ровно год… В том январе я приехал в Донецк на конференцию русских националистов читать доклад по «украинскому проекту». Ехал на конференцию, а приехал на войну. Ещё сойдя с поезда в три часа ночи, я это почувствовал. Необъяснимое ощущение. Словно серая пыль, осевшая на всё вокруг. Война – это вещь загадочная. Она начинается задолго до первых выстрелов, зарождаясь на каком-то тонком, энергетическом уровне, как вирус, поражающий организм изнутри ещё до появления первых внешних симптомов. Её не видишь. Но её чувствуешь. И я почувствовал её в тот далёкий день, год назад. И не ошибся, потому, что доклад мне в тот день прочитать не пришлось – я приехал как раз к первой попытке штурма города бандеровцами. Ещё без оружия, за несколько месяцев до первой крови. Я не подгадывал свой приезд. Просто так совпало. И именно там, на этой конференции в зале гостиницы «Ева» руководители русских подпольных групп впервые договорились друг с другом. И дали первый отпор гадам. Давно это было… Словно сто лет прошло.

А потом была война. Я не мог знать, что рядом со мной в президиуме сидят будущие члены революционного правительства, будущие полевые командиры, будущие «международные террористы». Что пройдёт всего год и многие из тех, кто был тогда в этом зале, станут героями, взявшим в руки оружие. Кто-то станет предателем, перебежавшим к бандеровцам… А кого-то уже не будет в живых год спустя. Я не знал. Я не мог этого знать.

Подходит Кипиш.

— Пора выдвигаться на кладбище. И… Шекспир. Ты Чудному передай: если он опять будет проситься на Пески – я ему лично хлебало разобью.

— Угу. А я добавлю. Нечего ему там делать.

Да, всего семнадцать лет балбесу. Ему там, и правда, делать нечего.

Выдвигаемся. Я еду с Кузей и Пчёлом на его машине. Пчёл молчит, Кузя тихо, мрачно матерится. Я просто смотрю в окно. Едем с оружием. Серёгу мы проводим, как воина.

Потом, уже возле могилы, весь отряд становится в строй и делает три залпа в небо. И выпускает следом все оставшиеся магазины. Молча. Без слов.

Я снова сажусь в машину Пчёла. Видавшая виды зелёная «Нива» заводится не сразу. Это очень надёжная машина. Она повезёт в любом случае. Выезжаем на дорогу.

— Пацаны, а чего так тихо едем-то?

Кузя на заднем сидении кладёт свой АКМ на колени.

— Давайте, что ли, музыку включим?

Пчёл нажимает на кнопку автомагнитолы и тут из динамиков гремят первые аккорды песни. Мы замираем. Как могло произойти, как могло случиться, что именно эта песня сейчас звучит в эфире?

«Не для меня придёт весна.

Не для меня Дон разольётся.

И сердце девичье забьётся

С восторгом чувств не для меня».

— Да! Сделай громче, брат!

Старая казачья песня заполняет собой всё вокруг. Весь мир звучит её нотами. Вибрирует и резонирует ею. Мы все знаем её слова. Не сговариваясь друг с другом, мы начинаем петь вместе с кубанским казачьим хором. Громко. Насколько хватает голоса. Вырывая из души каждое слово.

«Не для меня цветут сады,

В долине роща расцветает,

Там соловей весну встречает,

Он будет петь не для меня».

Мимо проносится Донецк в белом, снежном уборе. Люди на улицах спешат по своим делам. Где-то вдалеке снова грохочет. По городу опять стреляют. Но люди не обращают внимания. Им не всё равно. Просто они никогда не сдадутся. И их спокойствие пропитано, пронизано этим. Эта спокойная решимость сильнее любых истеричных выкриков тех, кто сейчас стреляет по их домам. Пчёл давит на газ и мы летим вперёд, как зелёная молния.

«Не для меня текут ручьи,

Журчат алмазными струями,

Там дева с чёрными бровями,

Она растет не для меня».

Кузя танцует на заднем сидении, размахивая автоматом. Я выстукиваю ритм прикладом по носку берца. Пчёл улыбается и лихо крутит руль. И как-то странно трёт глаза. Словно в них надуло ветром.

«Не для меня придёт Пасха,

За стол родня вся соберётся,

"Христос воскрес" из уст польётся,

Пасхальный день не для меня».

Великая песня предков. Один мой друг как-то сказал, что это – песня русских самураев. Трудно даже описать, какая невероятная сила духа в этих простых, незамысловатых словах. «Путь воина – это путь смерти». Кажется, так сказано в кодексе «Бусидо». Может это и верно. Только никто к ней не стремится. Просто она – часть жизни. И те, кто когда-то придумал эту боевую песню, хорошо это понимали. Гораздо лучше, чем понимаем мы сейчас.

«Не для меня цветут цветы.

Распустит роза цвет душистый.

Сорвешь цветок, а он завянет

Такая жизнь не для меня».

Я опускаю вниз стекло и так громко, как только могу, пою в серый, зимний день. Мне всё равно, кто меня слышит и что об этом думает. Пчёл давит на клаксон. Мы полностью, без остатка поглощены этой песней, выплёскивая из себя всё, что скопилось в душе, вместе с её словами.

«А для меня кусок свинца,

Он в тело белое вопьётся,

И слезы горькие прольются.

Такая жизнь, брат, ждёт меня».

Музыка замолкает. Мы откидываемся на сидения и пытаемся перевести дух. То, что тяжёлым грузом лежало на сердце, словно испарилось. Полностью. Без остатка. Оно было спето и унеслось вместе с древней мелодией в низкое зимнее небо. Прощай, брат. Жизнь продолжается. И на войне ярче всего понимаешь это.

***

В окна светит солнце. Не по-зимнему яркое и ослепляющее. Кажется, вот-вот услышишь птиц. Но они не поют. За окнами снег. Он ярко блестит и играет под солнечными лучами.

Актовый зал бывшего здания контрольно-ревизионного управления Донецка, с приходом революции и войны ставшего казармой, ярко освещён этим светом.

— Парни. Завтра мы снова едем на Пески. Пойдут только добровольцы.

Командир замолкает и тяжело смотрит на нас.

Молча поднимаю руку…

Часть 2: Пески

Interlude: ПЬЯНЫЙ МОСТ

"Ой, да что-то мы засиделись, братцы!
Не пора ли нам разгуляться?
Русь молодая, да силы не меряно.
Дайте коня мне, да добрый меч"…

«Фокер» выкатывается на улицу Артёма, тяжело переваливаясь на ухабах переулков. Мы сидим в салоне по полной выкладке. Парни поют песню. Когда происходит выезд на боевые, они всегда её поют. Я молча смотрю в окно. И молюсь. С моим боевым духом и так всё в порядке. Просто я считаю, что от молитвы в данной ситуации толку больше. Это моё личное мнение. Никому его не навязываю.

Выехав на центральную улицу, набираем скорость. Доедем мы быстро. Пески близко. А сектор «Пески» ещё ближе. Какие-то двадцать минут от центра города, и мы уже пересечём ту самую невидимую границу, за которой птицы умолкают, а свет начинает падать иначе, и тени становятся черней, ярче, отчётливее. Граница двух миров снова быстро приближается, и скоро я зайду за неё так далеко, как не заходил никогда раньше.

За окном затишье. Перерыв между обстрелами. Такое редко, но случается. Тем не менее, по городу ехать надо быстро. Неизвестно, когда эта тишина закончится и небеса снова начнут плеваться смертью, не особо выбирая цель. Укры и не целятся. Они бьют по секторам и им всё равно, кто попадёт под их залп – военные в микроавтобусе, или дети на школьном футбольном поле. Впрочем, второе для них даже предпочтительнее. Война и геноцид – не совсем одно и то же. Приоритеты в обоих случаях проставляются очень разные.

Боня на переднем сидении что-то громко вещает и машет руками, чем вызывает острую реакцию Антохи, резко крутящего руль.

— Твою же мать, Боня! Да сядь ты спокойно, не мешай машину вести.

Белорус наклоняется вперёд и даёт Боне подзатыльник. Завязавшаяся вслед за этим интеллигентная беседа на глазах пополняет и без того великий и могучий русский язык ещё, как минимум, на один том орфографического словаря.

— Внимание, парни! Пьяный мост.

Мы замолкаем. Салон оглашается щелчками предохранителей. Это чисто фронтовая фишка: снимать с предохранителя и не досылать патрон в ствол. Взвести затвор мы всегда успеем. Времени на это уйдёт столько же, сколько ушло бы на отщёлкивание предохранительной скобы. Обычно учат делать наоборот, но раз в год и палка стреляет, тем более при езде по таким ухабам (дорога под колёсами разворочена прямыми попаданиями). Это ещё хорошо, что мороз и нет грязи. 26 января встречает нас скромным, но отчётливым снегом.

А впереди уже крутые изгибы Пьяного моста. Его потому и называют «пьяным», что он далеко не прямой и нещадно вихляет, как нетрезвый гражданин в пятницу вечером. За ним этот мир заканчивается и начинается территория смерти. Это ещё не Пески. Но уже и не мир живых.

Антоха сбрасывает скорость. Сказать, что он едет медленно, нельзя. Он едет осторожно. Потому, что лихачить на этой дороге – всё равно, что жонглировать гранатой с выдернутой чекой. Если машина сломается и встанет здесь – дальнейшее будущее тех, кто находится в ней, может быть ярким, но коротким. Любая неподвижно стоящая машина на этой дороге – потенциальная братская могила. Гроб на колёсиках.

Мы поворачиваем и «змейкой» проезжаем между тремя рядами бетонных блоков, поставленных поперёк дороги. Всё. Граница миров пройдена окончательно. Впереди Пески.

Перед нами, словно из какой-то чёрной комедии, выплывает щит с надписью: «Щiро вiтаемо». Угу, и вам добро пожаловать, граждане укры. Эта надпись на въезде в Чистилище не перестаёт восторгать всех, кто едет на Пески, пусть даже и не в первый раз. Интересно, думали ли те, кто ставил этот щит, каким суровым сарказмом обернётся их творение? Вряд ли. Это почти курортное место ни у кого не вызывало таких ассоциаций. Ещё каких-то полгода назад там жарили шашлыки и фотографировались на фоне природы. Теперь этих мест больше нет. Теперь там пустыня.

Пески… Самое страшное место на этой войне. Нет, «страшное» - не означает, что оно самое смертоносное. Есть места гораздо более гиблые. Но более страшных мест здесь нет. На Песках всё буквально пропитано ужасом, заползающим за шиворот, как сырая, холодная ночь. Ужасом и смертью. От которой там просто негде укрыться. Она прячется за каждым деревом, смотрит из каждого выгоревшего оконного проёма своим пустым, безжизненным взором. Она может настигнуть где угодно, даже в тылу. Которого на Песках просто нет. Потому, что бесконечные руины былой мирной жизни и участки леса, искромсанного обстрелами, кишат диверсионными группами врага. Они могут появиться где угодно и когда угодно. И забрать любую жизнь, где бы ни находился её владелец. Контролировать их перемещения по такой местности очень тяжело. Наша полевая разведка тоже активно пользуется этим, но тем, кто стоит на Песках, от этого не легче. Каждую ночь и каждый день ДРГ врага рыскают вокруг позиций, осыпая их минами и пулями снайперов, наводя артиллерию. Именно так и погиб Таксист. Именно это сейчас приближается ко всем нам. На Песках люди ломаются и сходят с ума от этого ужаса. Сильные, смелые, достойные люди плачут, как дети, бросают автоматы и умоляют командира отправить их в тыл. Их никто не упрекает. Им никто не предъявляет претензий. Их никто не называет трусами. Потому, что здесь от этого не застрахован никто. Я знаю. Я это видел. Два бойца из нашего отряда сломались так же у меня на глазах.

— Стоп! Всем внимание!

Одновременно с этим звучит резкий хлопок. «Фокер» останавливается, как вкопанный. Антоха замер и смотрит вперёд. На дерево, растущее возле дороги. Я смотрю туда же и первую секунду не понимаю, что с ним не так, что именно заставило меня самого впиться в него взглядом. Дерево, как дерево: ветки, крона, ствол… И чёрный дымок у основания, почти на уровне корней. Далее, как в режиме замедленной съёмки, дерево начинает неторопливо заваливаться на бок и падает поперёк дороги…

— Из машины!!!

Двери распахиваются, мы сыплемся на снег, бросая вещи, ящики с БК, продовольствие. Лишь автоматы сжаты мёртвой хваткой. Времени у нас мало. Всего несколько секунд. Антоха, видя, что нас больше нет в салоне, резко стартует и «Фокер», свернув с дороги, исчезает где-то в руинах. Нам нельзя находиться внутри. Если накроет в машине – не выживет никто. В 15 метрах мы видим недостроенный двухэтажный дом, аккуратно выгоревший изнутри. Вскакиваем со снега и на невероятной скорости бежим туда. Я бегу так быстро, как не бегал, наверное, никогда в жизни. Подскакиваю к стене и птицей взлетаю в оконный проём. Замираю, на секунду потеряв равновесие. Искоса смотрю вниз. Метра полтора. Ну, ничего себе, я прыгаю. После войны надо идти работать в олимпийскую сборную, не иначе. Хватаюсь за остатки сгоревшей рамы и запрыгиваю в здание. Залегаю. Кругом остатки пластиковых бутылок, консервных банок, древние пачки сигарет и прочий мусор, оставшийся в наследство от мирной жизни. Всё это лежит здесь с лета, не иначе. Одновременно с этим слышу свистящий визг и разрыв. Я знаю этот звук. Восьмидесятый миномёт. Значит, вот чем по нам бьют. Диверы… И их излюбленное оружие. Они нас выследили и теперь пытаются добить. Падает снова. С другой стороны дома. Приваливаюсь к стене и перевожу дух.

— Шекс, ты как? – рядом падает Белорус.

— Нормально. Размялся вот.

— Да, бег полезен.

— Так от то ж! Кровь надо разгонять. А то болезни всякие полезут: кардиология, отстой в малом тазу…

Тихо ржём. Не долго. Снова начинают набрасывать. Белорус показывает на дверь в другом конце зала.

— Перемещаемся туда. Там глухие стены и маленькое окно.

После очередного разрыва срываемся с места и быстрой, короткой перебежкой перемещаемся в дальнюю комнату. Едва забегаем внутрь, здание сотрясается, с потолка сыплется бетонная пыль, а по стене зала у нас за спиной хлещут осколки. Прямое попадание. Вовремя мы.

— Парни! – снаружи звучит голос Морика. – Это шестой прилёт. Теперь они будут остужать ствол. У нас максимум 10 минут!

Рысью выскакиваем из здания. Вокруг на снегу дымящиеся чёрные кляксы. Все целы? Вроде бы, да. Быстро хватаем вещи и бегом несёмся через кусты вперёд. Бежать не далеко: мы не доехали буквально метров сто. Основную базу видно невооружённым глазом. Забегаем на территорию, и, не сбавляя темпа, бежим к чёрному провалу дверей. Уже заскакивая вовнутрь, снова слышим вой. Быстро остудились, твари. Ну, что, поделаешь? Зима. Летом они и 20 минут могли продолбаться с перегретыми стволами. А вот хрен вам по всему лицу, ублюдки. Вы опоздали. Вы уже не достанете никого из нас. Бежим по крутой лестнице вниз и ныряем в сырую темноту.

Act 1: БУНКЕР

Оглядываюсь по сторонам. Тёмное помещение с большим баком для воды в углу. Под ногами хлюпает. Не сильно, но отчётливо. Вокруг толпится народ. Все курят.

— О, здорово, Шекспир! С прибытием.

Из темноты выныривает Кузя. Он прибыл предыдущим рейсом и уже успел обустроиться. А обустройство здесь – штука философская.

Наша база на Песках – старый бункер, построенный в советское время на случай атомной войны. Или не атомной. В любом случае, своего часа он дождался. Ещё совсем недавно здесь стояли укры. Стояли четыре месяца, или где-то около того. Но были выбиты и теперь это мрачное место стало нашим опорным пунктом.

Бросаю докуренную сигарету в снарядный ящик, приспособленный под нечто среднее между пепельницей и мусорным ведром и, минуя огромную бронированную дверь, прохожу внутрь. В гулкую утробу бункера.

Проход завешен одеялами. Каждый раз открывать и закрывать эту дверь было бы немыслимо, а электричества в бункере практически не было. Минимальное количество, необходимое для освещения, давал старый бензиновый генератор, хрипло тарахтевший в боковой комнате. Он и маленькая газовая печка в углу – единственные источники света и минимального тепла в этом подземелье.

— Парни. – Сфинкс проводит краткий инструктаж. – Отопление и вентиляция здесь не работают, так что не расслабляйтесь. Помещение не проветривается, так что здесь очень сыро. Чаще пейте чай – простужаться здесь не желательно. На базе мы будем посменно. Делимся на две группы, одна охраняет бункер, другая выдвигается на передовые укрепления – на «утёсы». Потом меняемся…

— Осторожно, дети!

Громкий возглас прерывает инструктаж. Все быстро отходят от центра комнаты к стенам. Мимо нас проходит длинная процессия миномётчиков, несущих на плечах стодвадцатые мины. Хорошие детки. Нужные. Сейчас там наверху, у нас над головой, укры получат очень весомый ответ на свой обстрел. Впрочем, обстрелы здесь происходят по часам и никого уже не удивляют. Такие «обмены любезностями» между нашей базой и позициями укропов на Песках, происходят по нескольку раз в день. Спустя пять минут во дворе загрохотало. Но это был правильный грохот. Наш грохот.

Парни заносят в помещение ящики с довольствием – Антоха всё-таки доехал до базы. Рассеяно изучаю синие пакеты с российским сухпаем, пришедшим по гуманитарке. Сухпай какой-то странный – не армейский. Тот идёт в зелёных пакетах и ящиках несколько иной конфигурации. Заглядываю в пакет: никаких опознавательных знаков, которые могли бы пролить свет на то, для кого этот подарочек предназначался изначально. Хм. Даже интересно. Ладно, будет день – будет и пища. Причём, во всех смыслах этих слов.

— Здравствуйте, бойцы. – Ник, комендант бункера, выходит из штабной комнаты. Худощавый мужчина лет 35, в круглых очках и кепке-бейсболке, подходит к нам слегка вихляющей походкой. Со стороны может показаться, что Ник только что вышел из ночного клуба и слегка пританцовывает. Он вообще чем-то напоминает завсегдатая гламурных вечеринок Москвы или Питера. Скорее даже второе, так как лицо у него бледное, словно у уроженца северной Пальмиры. А вот произношение у него характерное, скорее, для жителя средней полосы России, откуда он, собственно и приехал практически одновременно со мной. Вот только походка эта у него далеко не потому, что он привык тусить на клубном танцполе. У Ника травма позвоночника. Его и на бункер назначили поэтому: с такой травмой по передовой не побегаешь. Свою службу он нёс безупречно – база, со всеми её экстремальными, на грани несовместимости с жизнью, условиями, содержалась им в идеально боеготовом состоянии. И бледный он не от ночного образа жизни, а от того, что самым большим дефицитом в бункере является солнечный свет. Постоянный сырой полумрак накладывал на лица людей отпечаток за считанные дни. Бойцы, после недельной ротации, возвращались оттуда с мертвецким, восковым цветом лица. А Ник безвылазно находился там два месяца. Каким образом он держится, оставалось для нас загадкой.

Устраиваемся в небольшой комнате в глубине базы. Что там находилось до войны, сказать трудно. На стенах таблицы доз радиоактивного облучения и какие-то графики режима безопасности убежища. Вдоль стен стоят впритык друг к другу армейские носилки. По бункеру ходил настойчивый слух, что перетащили их сюда из местного морга. Правда это или нет, сказать трудно. Скорее всего, причиной таких слухов служила жуткая вонь, стоявшая в этой части базы – запах гниения и разложения, вызванный неповторимым сочетанием сырости и холода. Парни шутили, что это смрад укропов, который ещё не успел выветриться после того, как их отсюда вышибли. Пожалуй, я с ними в этом соглашусь.

Ищем матрасы и одеяла. Они сырые, но без них спать всё равно будет невозможно – это хотя бы какая-то термоизоляция, при отсутствии которой здесь вообще никуда, даже с учётом того, что спать мы будем не снимая формы и даже разгрузки. Всё для сохранения тепла. Любая одежда. Любое укрытие.

Бросаю свои вещи на носилки у правой стены и возвращаюсь в главный зал. Первая партия наших уже уехала на «утёсы». Мы должны были сменить их через три дня, а пока начали готовиться к заступлению на бункер.

— Здесь у нас три задачи. – Теперь уже инструктаж проводит Ник. – Во-первых, охрана базы. Мы должны защитить базу от укровских диверсантов, которые просто очень желают к ней прорваться и уничтожить. Когда вы на постах и в дозорах – будьте осторожны. Особенно ночью. Здесь постоянно работают снайперы. Здесь постоянно происходят попытки вырезать наши дозоры. У этих сволочей «ночники», так что темнота им не помеха. Смотрите во все глаза. От этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших боевых товарищей. Если они прорвутся в бункер, то одного выстрела из «Шмеля» может быть достаточно.

Он останавливается и мрачнеет. Видимо, вспомнил о чём-то. Здесь у многих плохие воспоминания.

— Вторая наша задача: обеспечение поддержки «утёсов» в случае серьёзных боёв. Если что, мы должны отсюда выдвинуться туда, где понадобится подкрепление. Они стоят впритык к врагу и веселье там каждый день. Укры пытаются прощупать нашу оборону каждую минуту. Мы не остаёмся в долгу, но нас меньше. У них по ту сторону целая танковая бригада стоит. Мы берём не числом, а умением и храбростью.

— Ник, а это правда, что у укропов на той стороне двухэтажные окопы, выложенные деревом и пролитые бетоном? – задаёт вопрос парень из другой роты с позывным «Шахтёр». Он и правда шахтёр, причём, из шахты вышел совсем недавно: характерные следы въевшейся угольной пыли вокруг глаз ещё не сошли. Они новые.

— Да, это правда. – Ник присаживается на снарядный ящик. – Парни из «Востока» отбили их позицию на пару часов. Укроп здесь укрепился конкретно. Вкопался в землю, залился бетоном. Только им это не поможет. Вон, в каком дерьмище мы стоим, но всё равно хрен они нас победят.

Он прав, и мы все это знаем. Бойцы ДНР действительно стоят здесь в нечеловеческих условиях. Их косят болезни. Они гибнут от пуль снайперов и постоянных, ни на миг не прекращающихся обстрелов. Но они не сдаются. И не сдадутся. Они стоят, впившись в эту землю намертво. И об отступлении ни у кого даже мысли не возникает. А куда здесь отступать? Здесь, на бункере, за нашими спинами уже никого нет. Кроме Донецка. Его улиц. Его домов. Его женщин и детей. И мы каждую секунду помним об этом.

— А третья задача… - Ник замешкался, подбирая слова. – Если они прорвутся, мы не должны их пропустить. Лечь, но не пропустить. Бить из окон домов, из переулков, из подвалов, из-за деревьев. Насколько хватит БК и насколько хватит нас. Для нас тут нет отступления, парни. Если они пойдут на Донецк – мы должны здесь умереть, но остановить их. Без вариантов, пацаны. Без вариантов.

Мы отвечаем ему гробовым молчанием. Мы всё понимаем. Действительно без вариантов, Ник. Позади Донецк.

В ожидании смены располагаемся в центральном зале возле газовой печки. Пьём чай. Выражение лиц у всех разное, в основном, задумчивое. Но гамма эмоций широчайшая: от глубокой печали, до крайней степени радости. Среди нас есть два абсолютно счастливых человека: Кузя и Фикса. Они попали в свою среду. Они в ней ликуют. Они в ней царят. Они – люди войны. Один – уже бывалый, видевший несколько войн на своём веку. Другой – молодой, взявший в руки оружие минувшей весной. Но оба они в полной мере ощутили этот вкус. Этот адреналин, который дарит ощущение боя.

«Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслаждения -

Бессмертья, может быть, залог,

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог» (с).

Они смеются, взахлёб травят анекдоты, едва не танцуют в мерцающем полумраке бункера. Остальные либо поддерживают их в этом, либо сидят вплотную к печи и молча созерцают пульсирующий синий огонь газового очага, либо дремлют, привалившись к стене. Мне вдруг вспоминаются книги «фэнтэзи», которыми я когда-то очень увлекался и даже сам чуть было не стал писателем этого жанра. Вокруг меня словно таинственный подземный мир гномов – суровых бородатых воинов в воронёных кольчугах, с лицами, покрытыми копотью подгорных печей, в которых выплавляется сталь для мечей и боевых топоров. В глазах отблески огня подземных кузниц, в которых куётся самое надёжное и совершенное холодное оружие, которому нет равных под этими небесами. А в голосах его звон. Ведь именно так это и должно было выглядеть, если бы существовало на самом деле в какой-то неведомой, далёкой реальности: хмурые бородатые воины у очага под сводами рукотворных пещер.

***

Мне удаётся согреться, и я начинаю дремать в кресле, поставив автомат к стене рядом, так, чтобы можно было его быстро взять в руки снова.

— Смена караула, парни.

Голос Кипиша заставляет открыть глаза. Наша очередь заступать на пост. На бункере их несколько и мы каждый раз будем заступать на новый, чтоб не замыливался глаз. Они ещё не решили, сколько часов мы будем дежурить. Пока договорились дежурить по два.

— Который час, Кип? – Я не понимаю, сколько времени я проспал.

Кипиш смотрит на часы.

— Одиннадцать вечера, Шекспир. Самое то время.

Он смеётся. Как-то не весело у него это выходит. Да уж. Кто б мог подумать, что моё первое в жизни заступление в боевой дозор будет происходить в таких обстоятельствах и в такое время: диверы врага уже вышли на ночную охоту. За нами. И они могут быть где угодно. За любым деревом. В любом оконном проёме мёртвых домов.

На пост мы заступаем попарно. Вместе со мной ставят пожилого бойца из другого взвода с позывным «Ленин». Как именно он такой позывной получил, Ильич не колется, как его ни пытают. Ссылается на то, что был пьян и по этой причине не помнит. Ну, что ж, позывной – дело личное. А иногда и ОЧЕНЬ личное. Ленин совсем недавно снова вернулся в строй после тяжелейшего ранения в ноги, которое он получил ещё в конце лета. Раны у него по-прежнему болят, но Ленин на это откровенно плюёт. Его желание дать отпор сволочам, пришедшим на его землю, значительно сильнее боли. Н-да… Однако, парочка у нас: Ленин и Шекспир в одном окопе. Сплошные классики. И все с автоматами.

Дорога на наш пост проходит по крыше бункера. Если можно так назвать этот высокий, пологий курган, присыпанный снегом и ветвями деревьев, посечённых осколками мин и снарядов. Сменив Пчёла и Кузю, мы заступаем. На нашей ответственности два входа в подземелье, соединённые друг с другом тёмной и гулкой галереей. Самый комфортабельный пост из всех. Потому, что там в любой момент можно укрыться от почти любого обстрела. Мой новый сосед по комнате Шах, как раз в это время, заступил на пост у дороги – смертный пост, где укрытий нет практически вообще. Мы сами заступим туда днём, а как там стоится ночью, трудно себе даже представить. Так что, по идее, нам с Лениным даже повезло. По идее… Потому, что обстрелы – это далеко не всё, от чего здесь ожидаешь смерти.

Едва мы заступаем, начинает грохотать со стороны аэропорта. Укры снова пытаются отбить его обратно. В ответ из Донецка с громовым гулом заработала наша артиллерия. Через минуту в общий хор погибели включаются батареи на Песках. И наши, и укропские. Я сразу отхожу в проём входа и занимаю позицию так, чтобы при малейшей опасности, укрыться на лестнице внизу. Вовремя. Короткий вой и на базу начинает сыпаться огненный дождь. Земля вибрирует. Я то выхожу в проём, то соскакиваю вниз по лестнице. Летит всё: мины, снаряды. Где-то в полукилометре, судя по звуку, рвётся «Град». Это близко. Очень близко.

Через полчаса всё, вроде бы, стихает. Я выглядываю наружу и тут же буквально прыгаю обратно. Едва успеваю. Удар и грохот так близко, что закладывает уши. В стену, в том месте, где я только что стоял, впиваются осколки и рикошетят мне вслед. Уворачиваюсь в последний момент.

— Шекспир! Ты цел? – из подземелья слышу голос Ленина.

— Да. Что это было?

— Мина «стодвадцатка». Прямо напротив тебя прилетела.

Трясу головой. Звон в ушах стихает быстро. Артдуэль взяла таймаут и база снова погрузилась в тишину. И лучше бы стреляли. Потому, что страшнее тишины на Песках нет ничего.

Снова занимаю позицию в проёме и «слушаю воздух». Зрение тоже напряжено до крайности. Именно в такие моменты они и приходят. Те, кто забирает жизни по ночам. Каждый звук заставляет вздрогнуть. Каждая тень заставляет стиснуть автоматную рукоять до боли в пальцах. Я себе даже представить не мог, как громко могут падать снежинки. Как оглушительно грохотать может позёмка, несущаяся под парусом ветра над мёрзлой землёй. Как может сводить с ума шелест ветвей. Прямо передо мной здание, в котором мы укрылись от обстрела сегодня утром. Оно смотрит на меня чёрными глазницами окон. Если кто-то зайдёт с другой стороны и, при наличии ночников, займёт в этих окнах позиции – нам с Лениным конец. И не только нам. Мы это понимаем, и, до рези в глазах напрягая зрение, всматриваемся и всматриваемся в эти мёртвые провалы.

Со стороны дороги раздаётся какой-то ритмичный звук. Словно железной палкой бьют по пустому ведру. Это совершенно точно не звук природы. И он приближается. Медленно, неторопливо он делается всё ближе и ближе к нам. Это длится долго. Не могу сказать сколько. Звук где-то за деревьями, со стороны дороги. Он проплывает мимо нас и движется в сторону поста на въезде. Вдруг резко звучит автоматная очередь и слышится громкий крик Шаха. Что он кричит, мы разобрать не можем. Очередь повторяется. Шаховский «7,62» снова выливает порцию свинца в темноту. Мы слышим чьё-то причитание. Оставлять пост нельзя. Мы не можем посмотреть, что случилось. Через десять минут снова очередь. На этот раз с другой стороны кургана. Длинная и захлёбывающаяся. Она звучит и стихает. Снова наступает тишина.

Смотрю на часы. Однако. Нас должны были сменить ещё минут пятнадцать назад. Ждём. Проходит десять минут. Двадцать минут. Никого.

— Ленин, они там, вообще, живы?

— Да не знаю я. – Спокойный, как танк, Ленин тоже на взводе. – Была стрельба, а теперь нас не меняют. Хреновое сочетание. Может их там уже по-тихому вырезали, Шекс?

Я молчу. И ведь не сходишь посмотреть: пост оставлять нельзя. Ни при каких обстоятельствах нельзя. А тишина всё больше и больше давит на мозг.

В два часа ночи появляется Кипиш с нашей сменой. Говорит, что пока мы стояли, было решено стоять не по два, а по три часа. Коротко, но ёмко излагаю ему всё, что я по этому поводу думаю, и поднимаюсь на курган. Ну, ничего себе! Останавливаюсь, как вкопанный. Передо мной снег буквально изрыт чёрными оспинами от мин. Плотно же по нам укладывали. С душой.

Уже спустившись в бункер, спрашиваю Шаха, что за стрельба была.

— Прикинь, Шекс, это какой-то сумасшедший местный дед ходил ночью с тачкой и собирал дрова. Мы его чуть не завалили. Объясняем, мол, батя, вали отсюда, не ходи здесь вообще. А он мычит и сам с собой разговаривает. В глазах полный космос. Ничего не соображает. А одет, вроде, прилично. Рехнулся недавно, по ходу.

— И что с ним стало?

— До дома довели. Он тут неподалёку живёт. Нашим пальцем показал. Вторая очередь – это мы по застройке дали, перед тем, как пойти.

Я молчу и смотрю в огонь печки. Н-да… Только сумасшедшие здесь сейчас и остались. Сумасшедшие и мёртвые. Вот нынешнее население этого города.

— Ну, что, Паша, как тебе первый выход в дозор? – сверху возвращается Кипиш.

— Супер! Ни один гад не проскользнул.

Бодро салютую.

Раскупориваем синий сухпай. Готовим по инструкции и пробуем. Ну, и дрянь. Напоминает какую-то палёную резину. Похоже, единственное, что в нём съедобно, это джем и галеты. Интересно, для кого он, всё же, предназначался?

Проходим в нашу комнату. Надо поспать. Нам через три часа снова заступать на пост. Хотя, теперь уже, через два с половиной. Отключаюсь мгновенно. Но сплю недолго. Примерно через час просыпаюсь от холода. Даже моя сверхутеплённая зимняя «горка» не спасает. Сырой холод заползает под неё, как холодная змея, и жалит. Накрываюсь вторым одеялом, кутаясь, как могу. Кое-как отключаюсь снова.

Подъём на следующее дежурство проходит своеобразно. С этих носилок невозможно встать ни влево, ни вправо. Только вперёд. А для того, чтобы проделать это в полной выкладке (с автоматом и в набитой по максимуму разгрузке) приходится проделывать настоящий силовой акробатический приём. Заступаю на пост у входа. Практически сразу ощущаю изжогу. У Ленина то же самое. И у всех, кто ел синий сухпай, как потом выяснится, симптомы были те же. Да кто же этот добрый человек, подогнавший нам такое счастье? Чтоб ему самому это жрать, однако.

***

Дежурство проходит без происшествий. Наутро к нам приезжает подкрепление – взвод бойцов из бывшего «Оплота», а ныне тоже Республиканская Гвардия. Нам говорят отстоять ещё одно дежурство и идти отдыхать.

Выходим на «смертный пост» у дороги. Осматриваемся. Да уж. Укрываться здесь действительно негде. Неубедительный бруствер из пустых снарядных ящиков, который любой уважающий себя осколок прошьёт, как бумагу, и немощного вида ямка. Окопом её назвать трудно: метр на метр в ширину и полметра в глубину. Копать здесь нормальные окопы если и возможно, то очень трудно. Даже не из-за мёрзлой земли. Из-за постоянных, не прекращающихся обстрелов. Нам сказали, если начнётся, переждать в этой ямке первый залп и быстро бежать к бункеру. Но его дверей оттуда метров 15-20. Интересно, как туда вдвоём залезать? На вид она с трудом одного вместить сможет.

Впрочем, повод проверить это у нас появляется уже через десять минут. Вой стодвадцатых мин раздаётся резко. Хохлы проснулись по расписанию. Мы прыгаем в яму и обхватываем головы руками. Землю начинает бить дрожь. Оглушительно грохочет со всех сторон. На нас что-то сыплется. Дай Бог, чтоб не осколки! Они ж «горку» если что, насквозь прожгут. Но нет. Всего лишь земля и ветки.

Первый залп стихает. Мы осматриваемся. Да, ямку я недооценил. Двое в ней поместились на ура. Как говорится: в тесноте, да не в могиле. Думаю, если очень надо, сюда и трое утромбуются запросто. А то и четверо. Жить захочешь – не так раскорячишься.

Пулей вылетаем из спасительного углубления в земле и несёмся к бункеру. Кажется, это самые длинные 15-20 метров в моей жизни. Едва забегаем, базу накрывает вторым залпом. Падает близко – укры пристрелялись. Перестрелка снова длится полчаса и прекращается. Перекур. Мы возвращаемся на пост. До конца смены наш трюк мы проделываем ещё трижды или четырежды.

Когда наша смена заканчивается, я подхожу к печке и усаживаюсь в кресло. Чайник только что поставили. Да, чай здесь – это жизнь. А печка – это сакральный центр маленькой подземной цивилизации бункера. Алтарь местных богов, вокруг которого вращается вся подземная жизнь. Именно к ней все стремятся. Возле неё происходят все разговоры. Рядом с ней все хотят находиться. Это ядро всей местной культуры и её краеугольный камень. А чаепитие – главный ритуал, цементирующий общество, живущее под сводами кургана.

Впрочем, я пришёл туда не только и не столько ради чаепития. Я пришёл туда поспать. Потому, что делать это в нашей комнате практически невозможно. На ночь в ней мы закрыли дверь и наутро поняли, какая суровая это была ошибка. Этим мы перекрыли даже ту минимальную, микроскопическую естественную вентиляцию, которая была. И к утру на потолке образовался мощнейший конденсат: капли, размером с монету среднего достоинства. Бункерная влажность, близкая к 100%, поражала своей всепроникающей силой. Спать там мне совсем не хотелось. А заснуть в кресле перед печкой, по местным меркам, было всё равно, что переночевать в пятизвёздочном отеле где-нибудь на Фиджах.

Занимаю кресло под древним плакатом с правилами пребывания в убежище. Особенно радует пункт о запрете нахождения в бункере домашних животных. Словно читая мои мысли, к нам подходит Нона – местная любимица, обожаемая всеми без исключения собака породы алабай. Добрейшая псина размером с телёнка. Она прибилась к бункеру как только мы отбили его у укропов. Каждая ротация горела желанием забрать Нону с передовой к себе на казарму. Но Ник её никому не отдавал и отдавать не собирался. Не из любви к животным. Просто Нона была настоящим сокровищем: она чуяла подкрадывающегося врага чуть ли не за километр и, что самое главное, слышала подлетающие «грады». Человек их не слышит. А верная собака слышит и спасает жизни.

Глажу псину по загривку. Она мгновенно плюхается мне под ноги и засыпает. Совсем молодая собака. От роду год, максимум, полтора. У неё была ещё одна странная особенность, рассказы о которой в бункере передавались от ротации к ротации. Милейшая, спокойная, ласковая собака просто люто, дьявольски ненавидела укров. Она каким-то невероятным образом отличала их от нас. Может, по запаху. Может, каким-то чувством, неведомым нам, но известным собакам. Я своими глазами видел, как она едва не задавила пленного бандеровца, которого вели наши. Он был одет абсолютно точно так же, как те, кто его вёл. Но собака опознала его вмиг и изменилась до неузнаваемости. Её смогли оттащить только втроём или вчетвером. Но поговаривают, что она время от времени ходит на позиции укров… И убивает их. Я склонен этому верить: как-то раз, в другую ротацию, она принесла к бункеру одного такого. Мало того – она его ещё и ела. На глазах у всей обалдевшей базы. Мы не знаем, что довелось пережить этой собаке. Что именно так внутренне обожгло её верную и искреннюю собачью душу. Но к укропам у неё счёт огромный. Впрочем, как и у многих людей.

Выхожу покурить и слышу крики. Кто-то кого-то кроет начальственным матом. Подхожу поближе и смотрю вверх по лестнице, на выход из бункера. Там, в не щедром свете зимнего дня, на пролёте стоит какой-то пузатый офицер. Похоже, что казачий. В модной папахе с красным верхом. Стоит и орёт на одного из помощников Ника.

— Какого хрена ваши часовые убежали с поста в бункер?! Да меня не колышет, что начался обстрел! Пофигу мне! Должны стоять! Чё, ссыкуны, да?! Ссыкуны?! Им в нацгвардии у укропов служить надо! Сейчас пойду и вашего Ника на место поставлю! Совсем тут охренели! От рук отбились! Тьфу!

Он смачно плюёт на пол и с громким топотом спускается вниз. Стоящий рядом Кузя молча стискивает автомат и подаётся к нему. Мы удерживаем его. Обладатель папахи проносится мимо нас. Розовощёкий, гладко выбритый, распространяющий на весь бункер запах одеколона и нормальной еды. Не иначе в ресторане отзавтракать изволили, ваше благородие. Ну, явный фронтовик – по всем признакам из окопов не вылезает. Подавляю вдруг нахлынувшее острое желание выпустить этому куску дерьма очередь в спину. Короткую, но по делу. Между лопаток. Аккуратно в его поганое сердце. Или что там вместо сердца находится у мразей подобного толка. Закуриваю вторую сигарету. Интересно, это упитанное существо хоть раз бывало под обстрелом на открытой местности?

Возвращаюсь в центральный зал и вижу Сфинкса, задумчиво вставшего напротив парня, сидящего на скамье. Парень сидит, обхватив голову руками. Даже в полумраке с расстояния нескольких метрах видно, что его колотит крупная дрожь. Он пытается расстегнуть разгрузку, но не может – руки трясутся и отказываются ему повиноваться. Сфинкс видит мой вопросительный взгляд и подходит.

— Что случилось, Серёга?

— Да ничего хорошего, Пашич. Парень сломался. Его на посту обстрелом накрыло и он пошёл в разнос. Оружие он уже сдал. Сейчас его в тыл отправим.

Понятно. Ещё одного человека сожрали Пески. Ещё один дух сломили. Я видел этого парня пару раз. Он не был трусом. Совсем не был. Он читал книги по рукопашному бою. Он отлично переносил всё, что преподносила война… До того момента, как приехал сюда. Невозможно понять, кого из нас поломает это место. Это даже не русская рулетка. Это жребий. Ни у кого из нас не повернётся язык обвинить этого пацана в трусости. Никто из нас не вздумает не пожать ему руку. Езжай, братишка. Дай тебе Бог…

Из кабинета Ника с шумом выкатывается тот самый обладатель модной папахи. Тяжело сопит. Физиономия красная. Буквально ломится к выходу, искря праведным гневом. Видимо, на Ника его возмущение не подействовало и гражданин в папахе был им послан в известный адрес. Н-да… Тебя бы на место этого парня, гнида. Интересно, как скоро бы ты там навалил полный памперс храбрости?

***

Ночь проходит без приключений. Мы отсыпаемся. Если это можно так назвать. Раза три просыпаюсь от сырого холода. Бегаю пить горячий чай, утепляюсь, как могу. Тот ещё сон, если честно.

На улице ещё темно. Местные «удобства во дворе» - самое экстремальное место на бункере. Классическая деревянная будка, красноречиво прошитая осколками. Её посещение – всегда поступок с большой буквы «П». В прошлую ротацию где-то в домах напротив занял позицию укропский снайпер и парни запрыгивали в будку с разбегу. Длилось это дня четыре, пока гада не вычислили. Но и без снайпера под постоянными обстрелами это было захватывающим действом. Ощущения делались ещё острее от того, что умирать за сим прискорбным занятием не хотелось решительно никому. Как-то уж совсем не героично и не почётно это звучало.

Но сейчас было тихо, и, вернувшись в убежище, я вновь занял позицию у печки. Здесь я и подожду: сегодня должны поменять парней на «утёсах». Нас ждала отправка на передовые позиции.

Вокруг печи снова собрался народ. Генератор снова барахлил и свет в бункере мерцал какими-то тусклыми красными отблесками. Наверное, именно такое освещение было самым подходящим для этого места. Мне вдруг подумалось, что мы находимся в самом центре войны. В её сердце. Холодном и мрачном, как сама эта война. Уже скоро придёт время, и это сердце сократится, исторгая нас из себя, как поток крови, текущий по венам её окопов, наполняющий тёмной и смертоносной жизнью органы её дотов и блиндажей. Мы – её эритроциты. Мы несём с собой кислород пуль и гранат. Мы даём ей жизнь. Хорошо это или плохо? Пусть Бог решает. А мы выполняем свой долг.

— Транспорт прибыл, пацаны. – Егор подходит к печке и отхлёбывает из чьей-то чашки дымящийся крепкий чёрный чай. Здесь не принято делить чашки на свои и чужие. Да и было б странно, если б было иначе. – Все готовы?

Мы готовы. Ставлю чашку на стол, вскидываю автомат на плечо и поднимаюсь наверх к яркому, слепящему свету дверного проёма.

Act 2: УТЁСЫ

Как Антохе удаётся вести машину быстро и осторожно одновременно, лично я не понимаю. Хотя, то, что здесь ехать медленно – это, с высокой степенью вероятности, самоубийство, понятно без слов. То, что мы видим за окнами «бусика» можно назвать только одним словом: Сталинград.

Это действительно напоминает кадры из старых фильмов о войне. Да и из новых, голливудских, тоже. Изрытые воронками дороги. Разгромленные снарядами дома. В пятидесяти метрах от нас навечно застыл сгоревший танк с пушкой, направленной в сторону бункера. Жилая постройка. Хотя, теперь уже бывшая. Из неё мы выезжаем быстро и, набрав скорость, несёмся через промзону по дороге, пролегающей вдоль каких-то трубопроводов, обмотанных серо-жёлтым утеплителем. Потом резко поворачиваем и на высокой скорости заезжаем под массивную каменную арку, напоминающую ворота в толстенной крепостной стене. Останавливаемся. Мы приехали.

Выходим из «Фокера». Арка, на самом деле, что-то вроде короткого сквозного туннеля под насыпью искусственного происхождения. Под её сводами относительно безопасно: неприятности там возможны только в том случае, если прилетит непосредственно ко входу в туннель. Старший группы Пчёл подгоняет нас, и мы неспешной рысью выскакиваем из-под арки и забегаем в массивные железные двери в нескольких метрах от арки. Внутри темно, но глаза очень быстро привыкают к мраку, гораздо более густому, чем на бункере. Впрочем, сразу отмечаю, что, в отличии от бункера, здесь тепло. Да и сырости никакой нет. Ребята, да мы, похоже, в Рай попали!

О том, что так оно и есть, красноречивее всего свидетельствуют унылые лица тех, кого мы сменяем: Боня, Крот и Белорус немилосердно матерятся, во всех анатомических подробностях высказывая то, что они думают о бункере и его ближайших родственниках. Они явно всеми фибрами души желают остаться на «утёсах» до самого окончания ротации.

Внутри над входом одиноко висит портрет Ленина. Вывешен явно не так давно. Судя по всему, как только это место было нами отбито. Хм, однако.

Осматриваюсь. Из мрака вырисовываются очертания каких-то швеллеров под потолком, массивных бетонных колонн и других конструкций непонятного назначения. Опускаю взгляд на пол. Точно! На полу некое подобие рельсов. Мы в бывшем цеху. Бывшего секретного оборонного завода, который, быть может, до сих пор известен только по номеру почтового ящика. Когда-то, ещё при советской власти, он выпускал нечто взрывающееся и опасное. А теперь сам призван укрывать от взрывов окопавшихся в нём людей. Потому, что это больше не завод. Это теперь «7-й утёс» одна из передовых крепостей армии ДНР на Песках. С него, а так же с его удалённых укреплений (4-го, 5-го и 6-го утёсов) шквальным огнём простреливается очень значительный и, что самое главное, один из ключевых участков линии фронта.

Навстречу нам выходит заросший кучерявой чёрной бородой парень с шевронами «Востока». У всего постоянного гарнизона «7-го утёса» такие шевроны – это востоковская база. И «Восток» встал здесь крепко. Все попытки бандеровцев хоть как-то «надкусить» «утёсы» всегда заканчивались одним и тем же – побитые и потрёпанные они отползали обратно к своей собственной базе, которую в радиопереговорах они называли «Нэбо». Ну, то есть, «небо».

— Здорово, пацаны! – вышедший встречать нас парень улыбается во все тридцать два зуба. На фоне густой бородищи (делающей его похожим на арабского боевика-исламиста) и лица, покрытого копотью, улыбка эта выглядит как в голливудском сериале. – Я здесь типа коменданта. Мой позывной: «Русский». Располагайтесь, через час будете распределяться на позиции.

Вот, значит, кто это. Комендант «утёсов» Лёша Русский. Личность в наших кругах почти легендарная. Абсолютно идейный командир, которого не интересует вообще ничего, кроме войны с гадами. Поговаривают, что он, как и многие из нас, даже не служил в армии, а в мирное время, понимая, что произойдёт, готовился к войне, сам изучал боевое дело, учился обращаться с оружием и тренировался. Стоит ли удивляться, что когда война таки началась, он очень быстро нашёл себя в её мрачной реальности. Укропы его боялись. Очень боялись. Всё, что было связано с «утёсами» вызывало у них, если судить по радиопереговорам, некую смесь ужаса и уважения. Что самого Лёшу Русского вполне устраивало.

Начинаем располагаться. В центральном помещении «7-го утёса» в несколько рядов стоят топчаны, покрытые дерматином. Трудно сказать, какого они цвета – в помещении очень темно. На весь зал единственным источником света является одна единственная свеча, стоящая рядом с журналом оперативных донесений и архаичным эбонитовым телефоном оперативной связи, модели «Алло, Смольный!». В этом нет ничего странного или неправильного: такой телефон – самое надёжное средство связи, прослушать которое практически невозможно. От него до каждого из укреплений протянут обычный телефонный провод. Всё просто и элегантно. Никаких изысков. Ведь чем проще система – тем меньше шансов, что она выйдет из строя.

Русский располагается и неторопливо начинает инструктаж.

— Значит так, парни, на вашей ответственности три позиции. Все одинаково важны. Это 5-й, 6-й и наш 7-й утёс. Задача проста: чтоб ни одна бандеровская сука в нашу сторону носа не высовывала. А пытаются они каждый день. Там, за «линейкой» у них всякой техники не меряно. Сюда, пока что, суются в основном «Ноны» и «Бэхи». Наши «Утёсы» потрошат их на раз. Если, конечно, они на расстояние выстрела подходят. Ну, ещё каждую ночь их пулемётчики гасят из «зелёнки». До неё отсюда меньше километра. Это очень близко, пацаны. Очень.

«Зелёнка». Именно так здесь называлась линия фронта – полоска деревьев, за которой уже не было никого, кроме укров. Пространство перед ней было простреливаемой вдоль и поперёк мёртвой зоной. И расстояние «меньше километра» между ней и нами означало одно: мы находимся на самом переднем крае. И впереди нас нет больше никого и ничего, кроме врага.

— А как здесь с диверами, командир? – подаёт голос кто-то из наших.

— Попроще, чем на бункере. Причём, гораздо. Если они просачиваются, то уходят вглубь территории. Здесь не орудуют – слишком высока вероятность, что свои же и накроют. Но вы не расслабляйтесь. Во-первых, всякое может быть, тем более, если салоеды решат вдруг здесь прорываться. А, во-вторых, здесь и без них весело. Обстреливают каждый час, снайпера с той стороны запросто достреливают, да плюс ещё и шальные пули летят, как те мухи. Особенно это касается тех, кто заступит на позиции здесь, на 7-м. Тут вообще зона прямой видимости противника. Ну, если глаза напрячь, конечно. «Винствол» без бинокля видать.

«Винстволом» здесь называли одну из передовых позиций укропов. На самом деле назывался он «вентстволом», так как являлся внешним выводом какой-то вентиляционной шахты, некогда обслуживавшей одно из местных подземных строений. Но парням на передовой гораздо веселее было ассоциировать его с вином, нежели с чем-либо другим. В конце концов, это единственный алкоголь, который они могли себе здесь позволить – в крепости, как и на бункере, царил строжайший сухой закон.

Русский закурил.

— Слева от нас стоят «православные». Ну, «Русская Православная Армия». По ним сейчас капитально накидывают. Неделю уже долбят из всех стволов. Может быть, именно там они хотят в прорыв пойти. А может это всё отвлекающая стрельба и ломанутся они здесь. Укропы, конечно, те ещё долбодятлы, но мало ли. Хитрить они тоже умеют. Так что ещё раз: никто не расслабляется. Тем более что и по нам здесь прилетает, мама не горюй! Мы, конечно, в ответ их долбим, но от этого один хрен не легче.

После распределения попадаю на позиции на «7-м утёсе». Моим напарником становится Иртыш, чему я вполне себе рад. Дядя Миша – человек хороший и довольно колоритный. Жизнь у него была весьма разнообразная. Кем он в ней только не был. Начав с работы шахтёра (каковая была за плечами практически у всех местных парней в нашем отряде), закончил он тем, что перед войной несколько лет трудился экстрасенсом. Причём, довольно популярным: на сей промысел к нему в Донецк приезжали даже граждане из Киева и Львова. К оружию своему дядя Иртыш относился с большой любовью и вниманием: свой АКМ он мгновенно изукрасил различными оружейными «приблудами», от подствольного гранатомёта и коллиматора, до разнообразных обвесов, назначение которых оставалось для меня загадкой. В итоге, извлечённая из недр складов длительного хранения Советской Армии, стандартная «семёрка» превратилась в некое подобие боевого бластера из фантастического фильма. Очертания АКМа угадывались теперь в ней чисто интуитивно. Впрочем, это было не единственное его сходство с образчиками современной западной фантастики: по «утёсу» Иртыш щеголял в каске-сфере, делавшей его похожим на черепашку-нинзя.

Внезапно звучит глухой удар. Стены сотрясаются. Мы инстинктивно пригибаемся, не смотря на то, что находимся в сверхзащищённом помещении.

— Ого! Танк пожаловал. – Русский отряхивает с «горки» бетонную пыль. – Сидим внутри. Сейчас наши ответят.

Да, я узнаю этот звук. Я уже слышал его в Донецке десятью днями ранее. Но так близко услышал впервые. Звучит ещё один глухой удар. На этот раз чуть дальше. И в ответ на него начинает отзываться наша противобатарейная артиллерия. Через двадцать минут всё смолкает.

Выходим на позицию – крепкий бруствер из снарядных ящиков и мешков с песком. Калмык, один из помощников Русского, вводит в курс дела.

— Ваш сектор ответственности прямо перед вами. Задача: чтоб никто оттуда не полез. Парни, это – прямой проход к позициям укров. Который может стать автострадой, если здесь начнётся. Он нормально простреливается, но мало ли. Ваша главная задача будет следить за тем, чтобы они по-тихому не полезли ночью. Ваша двойка дежурит четыре часа. Стоите так: один здесь, другой на оперативном телефоне. Через час меняетесь. Ну, не замёрзнуть что бы. И чтоб глаз не замыливался. Потом восемь часов отдыхаете и снова заступаете.

Смотрю вперёд. Да уж. Перед нами нечто вроде узкой длинной долины, лежащей между двумя идущими параллельно друг другу вытянутыми буграми явно искусственного происхождения. Что находится внутри них? Неизвестно. Таковы Пески. Заколдованный мёртвый город, испещрённый загадочными, смертоносными катакомбами. Ведущими неизвестно откуда и неизвестно куда. А может быть и вовсе из ниоткуда в никуда. Точный ответ на этот вопрос, наверное, знало только министерство обороны Советского Союза. Которое, уходя, опечатало многое из того, что хранят эти недра, настолько надёжно, что срывать эти печати не рисковали даже пронырливые и алчные укры, царившие здесь четверть века. Когда пришли мы, то желание лезть глубоко под землю у нас отсутствовало исходно. Только по необходимости. Не более того. Некоторые тайны лучше не распечатывать, если точно не знаешь, что ищешь. Ибо закончиться для тебя это может чем угодно. А вероятность того, что это «что угодно» будет для тебя хорошим, здесь, на Песках, ничтожно мала. Когда, в одну из предыдущих ротаций, наши парни тащили на «7-й утёс» из разгромленной местной поликлиники те самые топчаны, на которых мы собирались спать, они забрели в подвал, уходивший куда-то в местные глубины. Где обнаружили местных собак и полуистлевшие трупы укров без признаков насильственной смерти. Что там произошло? Неизвестно. А выяснять ни у кого не было желания.

Присматриваюсь и на дальнем, противоположном мне конце рукотворной долины вижу деревья. «Зелёнка». Вот она, значит, какая. Выглядит вполне пасторально. Насколько это вообще возможно для Песок.

«Долина в две мили, редут не далече.

Заслышав: «По коням! Вперёд!»,

Долиною смерти, под шквалом картечи

Отважные скачут шестьсот.

Преддверием Ада звучит канонада,

Под жерла орудий подставлены груди,

Но скачут и скачут шестьсот…»

Почему-то именно это старое стихотворение сэра Альфреда Теннисона напомнило мне то, что я видел перед собой сейчас. Долина смерти… Вот такая она и есть. С неба неторопливо падает снег, заставляя далёкие ветви едва заметно искриться под лучами скупого солнца, почти утонувшего в пелене густых снежных облаков. Никакого движения. Ничего угрожающего. Впрочем, сейчас день. А на переднем крае нашей обороны на Песках всё начинается ночью.

Отстаиваю первый час, захожу в помещение и практически сразу громко чихаю. Это переходит в короткий, но неприятный приступ кашля. Трясу головой и ощущаю едва заметный зуд в носу и горле. Я что, заболеваю? Твою же мать. Трое суток на бункере, похоже, не прошли для меня даром. Как и для двух третей наших. Молодой, но уже изрядно повоевавший боец с позывным «Аватар» ещё два часа назад начал раздавать парням «Амизон» и «Колдрекс». Запасся. Красавец, брат.

Твою дивизию! С этим надо что-то делать, причём, немедленно. Ещё не хватало здесь свалиться. Сейчас, пока это всё только начинается, и «Колдрекс» с чаем вполне могут поспособствовать быстрому излечению. На печке как раз закипает чайник. Наливаю кипяток в чашку и усаживаюсь в старое, видавшее виды советское кресло, из тех, что стояли во всех конторах покойного Союза во времена моего детства. Печка и здесь является ядром местной цивилизации. Если проанализировать расположение в зале тех, кто не спит, то это становится очевидно. Мы как-то подсознательно расположились вокруг неё некими ритуальными концентрическими кругами, чем ближе, тем плотнее. Достаю телефон, включаю его и делаю фотографию. Это безопасно: во-первых, стены здесь толстые и не пропускают сигнал, во-вторых, я сразу поставил своё творение фирмы «Nokia» в режим «полёта» и аппарат превратился в некое подобие карманного компьютера без малейшей возможности связи. Просматриваю сделанные снимки и начинаю смеяться. Багровое сияние, исходящее от раскалённых боков «буржуйки», на снимках получилось каким-то сиренево-фиолетовым, весьма угрожающим, напоминающим радиоактивное свечение, каким его показывают в компьютерных играх. Показываю снимки Суржику. Тот тоже начинает смеяться в голос:

— Шекс, а ты это в интернет потом выложи. Пусть укропы думают, что у злых ватников вместо печки ядерный реактор.

Киваю. Я непременно это сделаю, братское сердце.

Аватар, тем временем, делится с парнями историями из своей фронтовой жизни:

- …Слышали вы эти их укропские страшные истории, про то, что у нас в окопах там были толпы чеченов с бородами и что за нас ваххабиты воевали? Ну, эти сказки, от которых великие укры под себя гадят? Так вот, это про нас. На самом деле никаких чеченов там и близко не было. А были это мы. Несколько раз так делали: перед атакой начинаем орать «аллах акбар». Орём, орём, а укры аж по окопам своим метаться начинают. Один раз даже атаковать не пришлось: они ещё до этого сами разбежались. А среди нас вообще все русские. Вот мы с них поржали! И тогда вообще часто наши так делали. Не только там, где я был. И везде срабатывало, прикиньте! Укроп тупой и трусливый, пацаны…

Мы смеёмся. Я уже слышал такие истории, причём, ни раз и ни два. Наши ребята всегда подходили к этой войне с большой изобретательностью. И случай с этим самым «аллах акбар» - всего лишь один из примеров. Кстати. Снимаю перчатку и провожу ладонью по небритому лицу. Н-да… Ещё пару дней в таком режиме и мне самому смело можно будет кричать то же самое – поверят однозначно.

Рядом присаживаются Пчёл и Шах. Они говорят о Серёге Таксисте.

-…Хоть бы медаль ему дали посмертно, что ли. – Пчёл мрачен. – Он ведь герой. Столько жизней спас. Чтобы детям осталась память. Сыну. Дочери…

Я тоже мрачнею. Вспоминаю дочь Таксиста. За месяц до его гибели я, по его просьбе, нашёл её в интернете. Перед самой войной девчонка уехала учиться туда, где нынче правили бандеровцы. Когда Таксист погиб, именно мне пришлось ей об этом сообщить. И она выложила написанный мной некролог по отцу на своей странице в соцсетях. Я просил её убрать эту публикацию. Ведь это же очень опасно. Бандеровцы могли сделать с ней что угодно за это. Она мне даже не ответила. И текст не убрала. Упрямая и гордая дочь своего отца. Надеюсь, у неё будет много детей. Такой славный род не должен сгинуть.

Теперь она уже переехала в Россию. Среди бандеровцев жить ей было тошно, а в Донецк ехать было уже не к кому. Храни тебя Бог, девочка.

Оперативный телефон молчит, на «линейке» тихо. Снова заступаю на пост. На улице уже стемнело. Сгущалась холодная снежная ночь. Всматриваюсь в долину. Там темень. Хоть глаз выколи – разницы не заметишь. Досылаю в ствол патрон. Так оно надёжней. И в этот момент ловлю себя на мысли, что страха нет. Вообще нет. Никакого. Первая ночь на Песках благополучно канула в лету. А ведь психика-то адаптировалась. Причём, быстро. Почти мгновенно. И теперь эта гиблая темнота – всего лишь ночь. Пусть и не совсем такая, как у большинства людей на этой планете.

И, словно в ответ на эти мысли, в паре метров надо мной гнусно просвистела шальная очередь. Двойка или тройка – трудно понять. Не расслабляйся, Паша. Не надо.

***

Сон в крепости после бункера – это просто праздник какой-то. Нет, происходил он всё так же: в одежде, в разгрузке и в обнимку с автоматом. Но, при всех издержках местного бытия, это был, всё же, сон, а не ночной бой с холодом. Впрочем, бункер даром, всё же, не прошёл. Проснувшись, обнаруживаю, что кости ломит, да и в целом ощущение такое, будто тебя переехал танк Т-80. Ну вот. Приехали.

Поднимаюсь и наливаю себе горячего чая. В зале то там, то тут раздаётся практически одинаковый хлёсткий кашель. Парней, похоже, тоже развозит. Ну, уж нет. Хрен я покажу, что заболел. Кто воевать будет? Вот вернусь в Донецк, тогда и посмотрим. Может, к тому времени, оно само пройдёт. И вообще, здоровому мужику негоже болеть, когда впереди враг. Тем более, такой поганый враг.

В крепость прибыло подкрепление. Постоянному гарнизону было необходимо хотя бы на сутки съездить в тыл, чтобы элементарно помыться, побриться и хотя бы коротко увидеться с семьями. Вновь прибывшие распределяются по койкам и начинают присоединяться к нам возле печки. С ними приходит и Русский. Он усаживается на скамью (судя по виду, тоже принесённую из бывшей поликлиники) и начинает читать стихи. Говорит, что собственные. Парни ему не верят. Я верю. Это не правда, что, когда говорят пушки, музы молчат. На самом деле, на войне они даже не говорят – они кричат в полный голос. Просто война заставляет умолкнуть всё, лишённое таланта. На войне нет фальши. На войне остаётся только настоящее.

Смотрю на шевроны вновь прибывших. С одной стороны стандартная эмблема «Востока», с другой – красный прямоугольник с надписью «Суть времени». Разговорился с парнем. Оказалось, они прибыли сюда из-под аэропорта.

— Ага, - вступает в разговор Русский. – А как раз перед вами на ротацию приезжал «Оплот».

Я качаю головой. Мне, отчего-то, становится весело.

— Вот скажи, Русский, почему на передовой мы все вместе и никто ни с кем не собачится. Даже и в мыслях ни у кого такого нет. А, при этом, в Донецке отряды… эээ… не любят друг друга?

— Да как тебе сказать, Шекспир… - Русский на секунду задумался. – Ты когда-нибудь видел хер у комара? Так вот, политика – она ещё тоньше.

Зал оглашается хохотом. Яркую идиому Русского слышали все.

Заступаю на пост. Яркий день слепит глаза после полумрака укреплений. Снег уже не падает и «долина смерти» впереди просматривается от начала до конца. Слева слышен непрекращающийся грохот: укры снова бьют по позициям «православных». Сегодня как-то уж совсем яростно. Наши батареи скупо огрызаются. В отличии от бандеровцев, наши предпочитают не бить куда попало, а вычислять, откуда те ведут огонь, и отстреливаться по точным координатам. За счёт этого в артиллерийских дуэлях, как правило, побеждаем мы.

Слышу шорох и оборачиваюсь.

— Какие люди и без охраны! Здорово, Ридик. Как дела диверсантские?

Прямо ко мне, из чёрного жерла одного из туннелей, почти неслышно выплывают тени в белых маскхалатах. Их трое. Снайперская группа. Впереди идёт Ридик с винтовкой. За ним парень из другой роты, позывного которого я не знаю. И замыкает процессию Морик с ПК на плече. Н-да… Вот ещё одна разница нашей реальности и той, что царит в миру, всего-то в трёх часах езды отсюда. Там эту аббревиатуру, скорее всего, поймут, как «персональный компьютер». И долго будут думать, зачем тащить его на плече по передовой. Ну, а здесь… «Пулемёт Калашникова» - вещь нужная и правильная. И Морик в этом вопросе специалист. Он называет свой пулемёт «Мориком-младшим». Такие приколы здесь не редкость. Автомат Ридика тоже имеет имя: Вася. Хотя, в его случае, всё куда сложнее. Так звали его друга, автомат которого теперь он носит с собой. Как-то раз Ридик сказал мне, что, когда он дойдёт до Славянска, то закопает этот автомат на могиле Васи. Я не удивился. Здесь много таких историй.

Ридик – самый, что ни наесть, типичный галичанин. Даже внешне. Он родом из Ивано-Франковска, и воюет на нашей стороне с самого начала войны. Потому, что люто, неописуемо ненавидит бандеровцев и всю ту мразь, которая пришла вместе с ними. Я подозреваю, что, попади к нему в руки какой-нибудь иванофранковский правосек (так, чтобы этого никто не видел) – Ридик обошёлся бы с ним с чисто галицийской изобретательностью. Впрочем, он не единственный представитель Галичины, встреченный мною здесь. И это меня тоже не удивляет. Там у многих очень длинный счёт к бандеровцам.

Кстати говоря, бойцы они весьма недурные. Отмороженные в хорошем смысле слова. На моей памяти один уроженец Львова с позывным «Лука», бывший в нашем отряде месяца три назад, сотворил и вовсе легендарную вещь. Когда его, непонятно за что, попыталась задержать «оплотовская» военная полиция, он взял за ствол свой РПКМ и, размахивая им, как дубиной, ухитрился раскидать и погнать по улице целый вооружённый наряд. Ридик такой же: его уже представляли к медали за Славянск, но пока не дали. Из-за «доброго» характера.

— Шекспир, здорово. Да вот, ходили в гости к укропам.

Ридик угрюмо усмехается. Жмём друг другу руки. Парни не задерживаются и, коротко переговорив с Русским, снова растворяются во мраке туннеля.

Сменившись с позиций, понимаю, что без горячего чая уже вряд ли смогу соображать. Кашель треплет немилосердно. Сахар в зале закончился, и я отправляюсь в кубрик к парням Русского, одновременно выполняющий функции кухни. Освещение там чуть лучше. Главным образом благодаря меньшим размерам помещения. Ставлю чашку на стол, насыпаю в чай сахар и вдруг обращаю внимание на то, что стол этот – вовсе не стол. Это пульт управления цехом. Потускневшие пластиковые кнопки, выцветшие надписи, шкалы неведомых приборов за потемневшими стёклами. Когда-то весь этот комплекс управлялся отсюда. Автоматические станки (чудо техники 70-х годов) ковали оборонный потенциал Родины. Высококвалифицированные рабочие (большинство из которых было с высшим образованием) творили то, что заставляло в ужасе трепетать всю ту заокеанскую нечисть, что сейчас пытается приползти сюда в качестве хозяев… Я уже видел такое. Когда-то очень давно, в далёком детстве. Мой отец был начальником производства на таком же точно заводе в Ростове-на-Дону, куда он пришёл после армии, сняв офицерские погоны. Я тогда ходил в первый класс или был ещё в садике? Не помню. Он по-тихому привёл меня в точно такую же операторскую и я её запомнил. Не знаю, почему. Он что-то рассказывал мне в полголоса о своей работе. Почему бы и нет, ведь шести – или семилетний пацан вряд ли понял бы, что такое «военные спутники». И, тем более, вряд ли рассказал бы об этом кому-нибудь. Я и не рассказал. Но запомнил. Почему-то… Не знаю, почему. Я до сих пор вижу этот завод в своё окно в Ростове. Когда-то над его проходной тоже был портрет Ленина, только огромный, метров пять в высоту и восемь – в ширину. Вместе с ним исчезли и военные спутники. И завод, бывший одной из звёзд русской оборонки, долгие годы выживал, выпуская будильники, замки и прочую хренотень, на которую его обрекло диковинное заграничное слово «конверсия». Я сейчас воюю, в том числе, и с теми, кто это сделал.

Впрочем, заводу моего отца повезло больше, чем этому безымянному подземному гиганту, уходящему в земные недра на неизвестное количество уровней. Русский рассказывал нам, что здесь не один завод, а, минимум, три, стоящие один над другим. Отдельных. Автономных. Погружённых в глубокий чёрный сон. Быть может, когда-нибудь, они проснутся и снова выпустят из своих тёмных глубин на свет Божий ту самую «кузькину мать», возвращения которой так боятся те, кто подталкивает в спину бандеровское быдло. Быть может…

Возможно, и третий уровень – не последний. Просто нам сие не ведомо. Даже на третий уровень наши не стали заходить. Слишком хорошо он опломбирован и закрыт. Мало ли, чем ещё его защитили от несанкционированного проникновения неизвестные жрецы богов войны? Какие сюрпризы там оставлены для незваных гостей? Мины? Боевой отравляющий газ? Всё что угодно может там быть. А проверять это не горит желанием никто из нас.

Тут произошло нечто, чего я ожидал меньше всего: в помещении зажёгся свет. Русскому привезли саляру и он завёл-таки генератор. Я понял, что так привык к нашему средневековому обиходу, что просто не знаю, как реагировать на это, в общем-то, ординарное событие. И ещё одна разница между двумя реальностями: в мирном пространстве и времени я бы даже не заметил такого включения. А в зале происходили и вовсе невиданные чудеса: заработал телевизор. На экране возник министр иностранных дел Народной Республики Кофман, увлекательно излагавший дорогим телезрителям свою последнюю инициативу: провести в Донецке съезд делегатов от непризнанных государств мира. Ну, с Сашей я знаком лично: Донецк – город маленький. Интересно, он это серьёзно? Нет, в принципе, идея хороша. О том спору нет. Вот только кто ж к нам приедет, пока по месту оной конференции так прилетает? Хотя, ребят «без башни» везде хватает. А уж в непризнанных государствах тем более. Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться в этом. Вот только пойдёшь ли ты на это на самом деле, Саша? Это самый главный вопрос.

После горячего чая чуть отпускает. Через сорок минут, отогревшись у буржуйки, возвращаюсь на позиции. Иртыш сидит на табурете за бруствером и смотрит в пол. В пальцах дымится сигарета. Столбик нетронутого пепла медленно тлеет. Иртыш словно забыл про неё.

— Дядя Миша, ты чего?

Он поднимает на меня невидящий взгляд. Лицо чёрное.

— Стреляют. Послушай.

Я прислушиваюсь. Действительно, на укропской стороне работает артиллерия. Работает усердно и плотно. Я слышу старты градов, глухой бой гаубиц, резкую пальбу танковых орудий. А вот «входящих» я не слышу. Вообще. Понимание происходящего приходит медленно, давя на виски, сжимая горло и сковывая грудь морозом. Страшным морозом.

— Это по Донецку, Паш…

Иртыш щелчком выбрасывает догоревшую сигарету за бруствер, резко поднимается и уходит. Я стою столбом. Меня словно парализовало. Стряхнув оцепенение, сажусь на табурет и достаю телефон. Русский разрешает ими пользоваться, если очень надо. А мне очень надо. Никто в невоюющем мире даже представить себе не может, насколько огромно и неумолимо это «очень».

Отключаю режим «полёта». Набираю сообщение.

«Как вы?»

Ответ приходит через несколько минут:

«Мы в ванной. Прячемся от обстрела. Бьют сильно очень»

Стискиваю зубы. Подавляю желание размахнуться и разбить смартфон о край бруствера. Больше всего на свете мне сейчас хочется взять автомат и выпустить весь магазин по «зелёнке». В НИХ! В этих трусливых сук, стреляющих в тех, кто за моей спиной. А потом достать запасной магазин и снова это сделать. И ещё. И ещё!!! И так до тех пор, пока не расстреляю все четыреста с лишним патронов, что лежат сейчас в моей разгрузке. Расстрелять всё, что есть, туда, где ОНИ. Долбанные свиньи… Так значит, ненависть – это плохо? Ну-ну… Такое я готов слушать только от тех, кто сам сейчас под бомбами. Только они имеют на это право. И никто, кроме них.

***

Утро следующего дня. Всю ночь из-за линейки били то по «православным», то снова вбивали снаряды в ночной город позади нас. Пару раз прилетало и по крепости. Безрезультатно. Хотя, разок мы даже проснулись. Заступаю на пост. В голове плещется тяжёлый липкий туман. Чай, таблетки и порошки медленно, но уверенно перестают помогать. А кашель – тот и вовсе уже сутки не реагирует ни на что. Ну, ничего. Завтра ротация. Как-нибудь продержусь – не баба.

Тем более что настроение, всё же, хорошее: накануне Иртыш зачем-то начал рыться в своём «сидоре» и обнаружил, что жена засунула ему туда не маленький куль с едой, о чём забыла предупредить. Сало, колбаса, сыр, шоколад, конфеты… Когда мы это всё делили, мне вспомнился фильм «Судьба человека»: у нас получились такие же «канапе». Маленькие бутерброды, нарезанные так, чтоб хватило на всех. Только у нас, в отличие от узников концлагеря из той повести великого Шолохова, был ещё и десерт – по маленькому куску шоколада на лицо. Для подъёма боевого духа этого хватило за глаза. Да плюс ещё и Пчёл с Антохой как-то ухитрились по-быстрому метнуться в Донецк и скоро должны были вернуться, обещая, что привезут нам оттуда гастрономических приблуд. Эх… Сколько ж я ещё не смогу на тушёнку смотреть?...

…Глухой удар… Звон в ушах… Искры из глаз… Рефлекторно ныряю за бруствер. Вовремя. По стене у меня над головой бьют осколки. С трудом соображая, что делаю, вваливаюсь в помещение и захлопываю за собой крепкую стальную дверь. Калмык нам показывал, что надо делать в таких случаях. А я вот думал, что не запомнил… Новый удар. Стены трясутся. Приваливаюсь к дверному косяку и перевожу дух. Слух возвращается, гул в голове уходит. Нормально. Значит, в этот раз, без контузии. Снова взрыв. Да что ж по нам лупит-то? Где-то у меня над головой заработал тяжёлый миномёт. С яростным рыком застрекотали «Утёсы». Обратка… Близкого действия… То есть что, по нам прямой наводкой бьют?

Вбегает Русский.

— Это «Нона», сука! – он в ярости. – Как она подкралась, проститутка? Ну, ничего! Ща мы её, подстилку!

И правда, перестрелка очень скоро стихает. По укропской «Ноне» попали. Хоть и не фатально – убежала она своим ходом, закоптив «зелёнку» чёрным дымом.

В помещение тяжело вваливается один из парней Русского. Лицо в грязи. Оказалось, что, когда начался обстрел, он шёл по дороге. Парень нырнул прямо там, где стоял. И в то, в чём стоял – в грязь. Это правильно. Кланяться надо каждой мине и каждому снаряду. И тогда, может быть, ты дойдёшь до финиша.

А через полчаса вернулись Пчёл и Антоха.

И привезли торт.

Большой, пышущий белым сладким кремом, свежий, как морской бриз над карибской лагуной. И каждому из нас досталось по большому куску. Даже с учётом того, что часть этого шедевра кондитерского искусства мы отложили для парней, находившихся на позициях. То, что «это был самый вкусный торт в моей жизни», звучит, конечно, до предела банально, но почему бы не произнести эти слова, в самом-то деле? Выше него я мог бы поставить только один яблочный пирог, отведанный мной не так давно. Но это уже совсем другая история.

***

То, что началось вечером, трудно описать словами. Все обстрелы, которые я видел здесь, на Песках, до этого, показались мне детской игрой в песочнице. В «православных» полетело всё, что могло лететь. Много чего из этого долетало до нас. И когда окончательно стемнело, впереди, на другом конце «долины смерти» ввысь взметнулось пламя. Потом ещё. И ещё. Снова и снова «зелёнку» озаряли яркие огненные вспышки. Укры подошли к линии фронта вплотную и открыли огонь. Но тот огонь, который они получили в ответ, превосходил его во всём.

Передо мной, в тёмном провале долины, полыхала ярость. Первозданная. Неутолимая. А я стоял и ждал. Ждал, молча и, похоже, даже не мигая, вглядываясь в огненную темноту. Ждал, стиснув в руках автомат. Ведь если они, всё же, преодолеют трусость и решатся пойти вперёд, встретить их должен буду именно я. Так уж распорядился жребий и расписание дежурств на укреплениях крепости.

Страха не было. Он умер. Он истлел и развеялся по ветру. Осталась только та самая ярость – родная сестра той, что взрывалась огненными салютами в нескольких сотнях метров впереди. Молчаливая. Ненасытная. Жаждущая. Ну же, гады! Вперёд. И я дотянусь до ваших глоток, сволочи. Хотя бы одного из вас я сегодня заберу с собой. Хотя бы одна тварь больше никогда не выстрелит по Донецку. Хотя бы одна падаль больше ни разу не попытается убить тех, кто мне дорог. Хватит трусить, вы, гомосеки! Идите сюда, подлые уроды. Хватит воевать с женщинами и детьми. Я буду стрелять в вас до последнего патрона, вбивать вас в землю до последней гранаты. Давайте же, суки. Я жду.

Пули свистят над головой. Они впиваются в серые бока бруствера и высекают маленькие облака бетонной пыли из стен крепости. Из всего того, чем по нам стреляют, у них самое отвратительное звучание: тихий подлый свист на грани ультразвука. Парни считают, что звук мин хуже, но я не согласен. Это моё личное мнение. Имею право.

Нет, они стреляют не в меня. Они просто стреляют. Они привыкли просто стрелять. Им не важно, куда. Потому, что им всё равно, кого убивать. Им наплевать, кто окажется на траектории их выстрела. Женщина, ребёнок, старик или ополченец с автоматом, ждущий их в устье «долины смерти». Упыри, осоловевшие от человеческой крови. Я знаю, почему мне не страшно. Ненависть сильнее страха. Может быть, когда-нибудь потом я снова смогу увидеть в них людей. Но не сейчас. Не в тот день и час, когда за спиной у меня их снаряды и ракеты ложатся на мирные дома. Так идите же сюда, сволочи. Я с удовольствием отправлю вас туда, где вам самое место – в Ад…

И вдруг всё смолкает. Истерзанная «зелёнка» пуста.

Cadenza: ЛЕС

«ГАЗель» немилосердно подскакивает на ухабах. Она временно заменила нам «Фокер», угодивший таки в ремонт. На ротацию забирать нас приехал Сфинкс и теперь микроавтобус с нами внутри летит следом за его «Рено». Мы снова проносимся через промзону и въезжаем в лес. Однако за эти четыре дня лесу серьёзно досталось. Очень серьёзно. Порубленные стволы деревьев лежат вдоль дороги. Местами в лесном покрове образовались целые просеки и новые поляны, гулять по которым не хочется вообще. Работали «Грады», не иначе.

Да и сама лесная дорога обзавелась новыми шрамами. Уже привычные глазу свежие чёрные кляксы на белом снегу, то там, то здесь чередуются с серьёзными воронками от гаубичных снарядов. Антоха быстро, но аккуратно объезжает их. Естественно, ведь ни останавливаться, ни сбрасывать скорость здесь нельзя.

А придётся.

Резко тормозим возле бункера. В том месте, где лес слегка расступается, открывая проход к нашей опорной базе и куску разрушенного почти до основания бывшего жилого района. Наших парней, стоявших здесь, уже забрали первым рейсом. Теперь нас попросили захватить с собой каких-то ПВОшников. Ждём минут десять. Начинаем материться.

— Вы что, совсем поохренели! – Аватар выскакивает из «Фокера». – Мы ж тут как в тире в этом лесу, мать вашу!

Потенциальный «гроб на колёсиках», рождённый на Горьковском автозаводе, и правда стоит на дороге, как суперприз для любой миномётной группы укропских диверсантов. Эдакая яркая ёлочная игрушка, которую, почему-то, страсть как хочется разбить. Сфинкс это понимает и подгоняет начальство ПВОшников. Они загружаются второпях, забрасывая в салон свои ПЗРК. Ну, прямо, как дрова, в самом-то деле. Хотя, дров здесь вокруг набросано более чем достаточно. «Дровосеки» с той стороны линии фронта старались день и ночь. И когда это Ник успел дорогу расчистить? Вот вопрос.

Трогаемся с места. Очень вовремя: едва мы отъезжаем, бункер снова накрывает. Не сильно, но нам бы вполне хватило. Антоха, забыв осторожность, давит на газ. Ну его на фиг, если честно. Сейчас отсюда надо находиться чем дальше, тем лучше. Лесные чащобы, запорошённые снегом, проносятся мимо, и я не успеваю заметить, как они сменяются не менее безлюдными каменными джунглями домов, которым не повезло находиться за Пьяным Мостом.

Всё. Мы вырвались.

…Уже через полчаса я вхожу в свою комнату в казарме, сбрасываю разгрузку и, достав телефон, отключаю режим «полёта».

«Привет, мама. У меня всё в порядке».

Короткое sms-сообщение стрелой улетает в эфир…

6. ГОСПИТАЛЬ ИМ. ВИШНЕВСКОГО

(февраль 2015)

— Даже и не мечтай, Шекспир. – Медсестра Маша смотрит на меня с непреклонностью танка. – Какой, на фиг, Углегорск? У тебя 38 и 5.

Рассматривает градусник, который я пять минут назад сам ей вручил. Лучше бы с собой унёс. Ну, вот за каким лешим меня понесло в медпункт? Сутки после Песок нормально же всё было, вроде. Отлежался слегка. Малость полегчало. Ну, да, штормило. И даже где-то «вертолётило». И что с того? Думал, какая разница, всё равно пять суток отдыха. Вот что мешало Варягу объявить срочный набор добровольцев в сектор Дебальцево на полчаса раньше – до того, как я дошёл до Маши с её градусником?

— Мария. – Пытаюсь включить обаяние. – Слушай, ну я нормально себя чувствую. Через пару дней оно само пройдёт. И потом, на фронте всё быстрее вылечивается за счёт напряжения возможностей организма…

— Шекспир! – Танк превращается в батарею гаубиц. – Детям будешь сказки рассказывать. Ты свой кашель слышал? А какого ты цвета видел? Ты, вообще, когда в зеркало смотрел крайний раз? В общем, некогда мне с тобой спорить. Завтра поедешь на госпиталь, пройдёшь осмотр у военврачей, вот им и будешь втирать про «напряжение возможностей».

Спорить бесполезно. Понимаю это и решаю не тратить дальше силы на эту Брестскую крепость. Тем более, что их и правда как-то не особо много. Выхожу на лестницу и вижу добрую половину отряда, несущуюся вниз в полной боевой. У половины цвет лица не лучше моего. Но им хватило ума не приближаться к медпункту. Тихо матерюсь.

А быстро они собрались, однако. И правда там в Углегорске что-то случилось. Подхожу к Кипишу. Он тоже не уехал, но по другой причине: его оставили на расположении за старшего.

— Что за дела, Кип? Что за аврал у них там? Мы ж Углегорск уже взяли и, вроде как, даже плотно зачистили.

Обычно нехорошо улыбающийся и полные ехидства Кипиш мрачен и погружён в себя.

— Шекспир, там задница полная. Укропы пошли на прорыв. И, по ходу, у них получается. Сейчас срочно собирают подкрепление по всем подразделениям. Ну, ты сам не салага уже. Понимаешь, что это значит, если идут только добровольцы.

Я понимаю. Очень хорошо понимаю.

— И что за позиция?

— Позиция… - Кипишь со вздохом вспоминает чью-то мать. – Да залюбоваться, а не позиция, Паша. Два холмика. Разведданных ноль. БК – по минимуму. Одна граната на пять человек. Три подствольника на всю толпу. Холмики надо занять и перекрыть местность. А они сами по себе – та ещё прелесть. Терриконы, грунт сам понимаешь, какой, да ещё и поросли лесом. Успели уже. Чего там на них происходит, никто не знает. Там вообще вся укропская армия сидеть может. А делать нечего. По ходу, там сейчас вообще других вариантов нет.

За окнами раздаётся грохот. Довольно близко: стёкла в рамах завибрировали так, что у меня загудели зубы. Сегодня стрельба по городу напоминала настоящий шквал и основным сектором их огня был наш район. Кипиш снова вспомнил чьих-то родственников, после чего добавил:

— Сказали, что едут не надолго. Сутки – это максимум. Отгонят салоедов обратно и вернутся назад.

— Уверен?

— Издеваешься? Конечно нет.

«To arms! To arms! And conquer peace for Dixie!» - звучит откуда-то мелодия гимна Конфедерации американского Юга. Я вдруг понимаю, что на несколько минут впал в ступор и это мой собственный телефон в кармане горки настойчиво требует внимания. Стою в курилке. В пальцах наполовину истлевшая сигарета. Как я сюда попал, вообще? Н-да. Надо бы пойти прилечь, а то как-то я и правда неважно себя ощущаю. Достаю трубку. Звонит Шах. Он двадцать минут назад уехал вместе со всеми в Углегорск.

— Шекспир! – фоновый звуковой ряд в трубке не лучше, чем за окном. – Слушай… По-братски… Я там в стиральную машину свою горку засунул. Она достирается через пару часов, достань её оттуда, а? Ну, и сушиться повесь. А то это всё так быстро… Ну, ты в курсе, в общем.

— Не вопрос, брат. Сделаем.

— Спасибо, Шекс. От души…

Связь вдруг прерывается. Одновременно с этим грохот за окном перерастает в рёв. Здание дрожит и я, на всякий случай, хватаюсь за дверной косяк. Свет гаснет. Понятно. Опять в подстанцию попали, гады. Выбрасываю сигарету в окно и решаю помыть руки. Краны отзываются хриплым шипением. Воды в них нет. Так. Вот это уже плохо. Если ещё и насосы вырубились – значит попали серьёзно. На улице уже стемнело. Захожу в свою комнату и зажигаю свечку, оставшуюся здесь ещё от Серёги Таксиста. Царство ему Небесное. А телефон почти сел. Вот это плохо. Совсем плохо. Мне оставаться без связи никак нельзя. Впрочем, есть вариант… Коварно ухмыляюсь и достаю из сумки ноутбук. А заодно и USB-шнур, через который, обычно, перекачиваю фотографии с телефона на компьютер. Мало кто в мирной жизни обращает внимание на то, что у этого шнура есть ещё одна функция, дополнительная и такая полезная в реальности войны – через него мобильный телефон подзаряжается от батареи ноутбука. Медленно, отнюдь не резво, но всё же это совершенно незаменимый резерв электричества в ситуациях, подобных этой. Серебристый прямоугольник с надписью «VAIO» кладётся на кровать Шаха. Сегодня она ему всё равно не нужна. Я подсоединяю телефон к батарее. И ложусь на свою кровать, громко скрипя металлическими пружинами сетки. Полежу часок. Может даже вздремну, если «саундтрек» за окном мне это позволит. И если я вообще переживу эту ночь. В чём, если честно, у меня далеко не стопроцентная уверенность. Как и у всех жителей Донецка в эти часы.

***

В комнате светло. Резко поднимаюсь с кровати и тут же едва не падаю. Голова как-то нехорошо кружится. Похоже, я отрубился до утра. Как-то даже и не заметил. Смотрю на время. Как раз начинается завтрак. Но есть, почему-то, совершенно не хочется. Света в казарме по-прежнему нет. Как и во всех домах квартала. А может и не только квартала? Беру телефон и пытаюсь позвонить.

«Абонент отключен или находится вне зоны действия сети» - сообщает мне бесстрастный женский голос из динамика. Да уж. Похоже, весь Киевский район без света. По крайней мере, мне очень хочется верить, что причина именно в этом. Выхожу из комнаты и сталкиваюсь с Кипишем и Балу.

— Здорово, парни.

Жмём друг другу руки.

— Ну, что, за пацанов что-нибудь слышно?

— Да нифига. – Балу невесел. – С ними ещё вчера вечером связь пропала. Наглухо. Где-то через полчаса, как они в Углегорск приехали. Начали выдвигаться, и всё, тишина.

— А что вообще оттуда слышно?

— Да ничего хорошего, Паша. Хохлы в прорыв танки кинули и несколько батальонов нацгвардии. Там сейчас такое шапито, что вообще непонятно, чего и где происходит.

Я ничего не отвечаю. Танки, значит… И одна противопехотная граната на пять человек.

— Шекспир. – Кипиш смотрит на Балу – Мы, собственно, к тебе шли. Давай собирайся по быстрому. Балу тебя в госпиталь отвезёт. Или ты пешком туда идти хочешь? Положат – отзвонишься.

— А если не положат?

— А если не положат, вот тогда пешком обратно доберёшься. Транспорт не ходит.

Понятное дело. Здесь ведь, в основном, троллейбусы. А они без электричества ездить не умеют.

Быстро собираю вещи и выхожу из комнаты, торопливо запирая дверь. Через десять минут мы уже подъезжаем к приёмному покою Первого Военного Госпиталя, расположившегося в одном из зданий больницы имени Калинина. Выхожу и умиляюсь полёту местной дизайнерской мысли: прямо перед входом стоит урна, сделанная из хвостовой части ракеты «Ураган». Бытие определяет сознание.

Входим в приёмный покой и на доске объявлений видим жизнерадостный плакат: «Отважные бойцы, наденьте бахилы и хорошее настроение». А настроение и вправду поднимается. Тем более что на улице аномально тихо. Никто не стреляет. То ли хохлы устали, то ли ещё не проснулись. Иногда так бывает. Даже убийцам бывает нужна передышка.

Рядом ещё одно объявление, извещающее нас, что сегодня приёма пациентов нет. Причины не озвучиваются, но мы и не спрашиваем. Здесь вообще не принято задавать вопросы в таких случаях: война, знаете ли, и если военный госпиталь не принимает, значит причины для этого есть.

Балу задумался.

— Ну, что, Шекспир, значит, повезу тебя в «Вишневского». Это госпиталь гражданский, но наших там тоже много. Сейчас вообще забито всё, что можно. Много раненых, да ещё и на фронте какой-то мор пошёл – бойцы после ротаций валятся, как кегли.

Доезжаем быстро. Балу, удостоверившись, что здесь пациентов принимают, уезжает по своим делам. Я захожу в смотровую и снова получаю градусник. Пока я меряю температуру, врач (совсем молодая девчонка с усталым лицом) включает радио.

«…Достигнута договорённость о том, что через три дня в Минске снова соберётся контактная группа по мирному урегулированию…»

Я вдруг замечаю, что весь медперсонал в смотровой замер и вслушивается в слова диктора. Что происходит, понять не сложно: они ждут. Они надеются. Им уже всё равно – они просто хотят, чтобы это прекратилось. Я их понимаю. Осуждать этих людей, надеющихся на то, что будет новое перемирие, может только тот, кто сидит на диване в далёком тылу и рассуждает о высоких материях перед уютным экраном компьютера. Мне всегда было интересно посмотреть на таких оленей, окажись они хоть на секунду в ночном Донецке во время, скажем, январских обстрелов. Что бы они тогда запели? Хороший вопрос. Впрочем, перспектива очередного перемирия здесь тоже воспринималась неоднозначно. Все помнили, чем закончилось предыдущее.

Юная леди-доктор смотрит на мой градусник, после чего красноречиво смотрит на меня. Уже через десять минут я на верхнем этаже оформляюсь в инфекционное отделение. Бокс. Карантин.

— Ещё один ополченец? – полная медсестра в годах заполняет карточку. Кажется, что она совершенно не удивлена.

— А что, наших тут много?

— Да тут все ваши. Всё мужское население карантина и ещё среди женщин пара человек. Откуда вы, молодой человек?

— Республиканская Гвардия, 5-я батальонно-тактическая группа, 3-я рота. Только с Песок приехал.

Медсестра отрывается от писанины и поднимает на меня глаза.

— 5 БТГр? Так у нас уже лежит человек из вашего подразделения. Позывной… - Она начинает листать журнал. – Позывной у него «Пчёл».

— Пчёл?

А ведь он и правда тоже заболел. И со вчерашнего дня я его действительно не видел.

— Да. А как вы хотели, Павел Сергеевич? У вас там, похоже, эпидемия начинается.

Об этом мы уже и сами догадались. Окопные эпидемии – бич любой армии, воюющей в экстремальных условиях. Ещё хорошо, что сейчас это грипп, пусть и протекающий в очень тяжёлой форме. У наших предшественников были тиф и холера. Но в остальном всё начало развиваться по стандартной схеме для подобных бедствий. Знаете, чем окопные эпидемии особенно страшны? Тем, что в окопах, в основном, находятся сильные и физически крепкие мужчины, а это значит, что болезни, начинающие их косить, зачастую, представляют из себя наиболее жёсткие и беспощадные хвори – со всеми остальными иммунная система бойцов справляется. Эдакий «естественный отбор» среди патогенов, который проходят самые свирепые штаммы вирусов. И ведь окопы – это только начало. Настоящие проблемы начинаются тогда, когда вспыхнувшая на фронте и расползшаяся по блиндажам и казармам зараза, выплёскивается в тыл. Начинает собирать свою дань с гражданского населения, которое хуже снабжается, хуже лечится, хуже ест. А до этого сейчас оставалось уже совсем немного. Неделя-две максимум.

— Эээ… Уважаемая… - Ищу взглядом бэджик с именем. Не нахожу. – А можно попросить определить меня в ту же палату, где мой товарищ лежит?

На меня вновь смотрит пара утомлённых глаз.

— Да я уже вас туда записала. Вы ж все так проситесь, ребята. На палатах можно уже таблички вешать: «Спарта», «Сомали», «Восток», «1-я Славянская бригада». Ну, и номера ваших батальонов тоже уже скоро вешать будет можно. Лучше скажите: когда это кончится всё? Мир будет?

— Будет. Когда Львов возьмём. – привычно отвечаю я.

— Скажите… - она вдруг оживляется, хоть и начинает, отчего-то, говорить полушёпотом. – А они там, в Минске, договорятся? Как вы думаете? Нас перестанут бомбить?

— Не знаю.

Я мрачнею.

— Даже если договорятся – это не навсегда. Сами понимаете – они не успокоятся.

— Ну, да… Ну, да… Ну, а вдруг? У меня сестра на Петровке живёт. А по Киевскому району сильно бьют.

Я ничего не отвечаю. Киевский район… Не вам одной его бомбёжки сердце рвут, милая женщина. Не вы одна стискиваете зубы, каждый раз, когда слышите звук разрыва с того направления… Не вы одна…

Молча забираю больничную пижаму и, не оборачиваясь, иду в 7-ю палату. Своё новое жилище на ближайшие несколько дней. Или недель. Кто его знает.

Пчёл, при виде меня, резко оживляется.

— О, Шекспир, здорово! Ты, я смотрю, уже даже и обмундирование получил?

— Ага. Радует меня местная организация: только зашёл в часть – сразу выдали форму.

Больничная пижама ядовито-красного цвета с бело-синими полосками подвергается тщательному осмотру.

— Пчёл, а ведь чёткая снаряга! Посмотри, она ж цветов флага Новороссии!

***

— Молодой человек! – медсестра трясёт меня за плечо. – Вы уже пять часов так лежите и смотрите потолок.

Я мотаю головой. А ведь и правда. Лёг и провалился в какой-то колодец. Комната словно кружится вокруг своей, неведомой мне оси. Она вращается, подобно какой-то призрачной планете, и укачивает, даже не смотря на лежачее положение. Пытаюсь встать. Но не получается даже приподняться на локтях. Из меня словно выпустили воздух.

Снова градусник. После замера температуры лицо у медсестры медленно вытягивается.

— У вас почти 40. Почему вы не обратились?

— Да не знаю я. Как-то лёг и выпал из реальности.

— А сами вы чего к нему не подошли? – вмешивается в разговор Пчёл.

— А смысл? – из голоса медсестры снова исчезают эмоции. – Лекарств же всё равно нет. Вот когда вам из вашего подразделения их привезут, тогда и начнём лечение. А пока могу дать только жаропонижающее в таблетках.

Я с трудом понимаю суть их разговора. Голоса звучат словно через стену. Струятся, как тяжёлый сигаретный дым и смешиваются с грохотом обстрела за окнами. А бьют очень сильно. Периодически здание вздрагивает и гудит, а стёкла тревожно позвякивают.

— Ну, давайте хоть это. – Пчёл негодует. – Вы на него посмотрите хотя бы. Он же просто загнуться может.

— Завязывай, Пчёл. Не дождётесь. – Голос звучит тихо, но улыбнуться получилось. Правда, подозреваю, что как-то неубедительно.

— Я вам объясняю: лекарств в госпитале нет. Вообще. Так, ерунда всякая. Лечим тем, что сами пациенты достать умудряются. Или тем, что им из их подразделений приносят. Даже это жаропонижающее от другого пациента осталось. Его вчера выписали. Но оно тоже ерундовое.

Впрочем, ерундовое жаропонижающее действует. Через десять минут чувствую, что начинаю отключаться. Сон накатывает, как паровой каток.

— Пчёл. Позвони на казарму… Шах в стиралке свою горку оставил. Пусть пацаны её вытащат.

То, что он ответил, я уже не слышу.

***

«…Теперь уже можно точно сказать, что так называемый «Дебальцевский котёл» окончательно замкнут. Впрочем, части украинской армии по-прежнему активно атакуют позиции ополчения в районе Углегорска. Пресс-секретарь министерства обороны самопровозглашённой Донецкой Народной Республики Эдуард Басурин заявил, что, не смотря на тяжёлые бои, все попытки ВСУ прорвать окружение не увенчались успехом… К другим новостям: продолжается подготовка сторон к завтрашней встрече в Минске…»

Открываю глаза. Пчёл слушает радио. Впрочем, разбудило меня не оно. Обстрел за окнами, казалось, не стихал ни на минуту.

— Который час?

— Проснулся? – Пчёл запивает какие-то таблетки. – Ну, ты часов пятнадцать проспал. А у нас пополнение. Выйди в коридор.

И правда. Теперь в наши стройные ряды вливался Боня, которого как раз сейчас оформляла новая медсестра. Помоложе и постройнее.

— Какие люди. Привет, Виталя!

— Здорово, Шекс. Ну, чё вы тут? Отдыхаете?

— А как же. Чего у вас на казарме?

— Да света до сих пор нет. И воды тоже. Третий день уж пошёл. По Киевскому району так нападало, что чинить долго придётся.

Мысленно я весело матерюсь: получается, что шаховская горка киснет в стиральной машине уже третьи сутки и доставать её оттуда бессмысленно – она вся в порошке. Интересно, на что она будет похожа, когда свет дадут?

— Ну, как вы, мальчики?

Медсестра Маша выглядывает из-за двери.

— Я вам лекарства привезла. Что смогли – то собрали. Правда, пока на двоих. Кто ж знал, что Боня тоже на госпиталь поедет? Кипиш, кстати, тоже свалился. Но он на казарме остался. Офицеров кроме него там больше нет. Все или на фронте, или на выезде. Вот он и болеет по месту службы. И Аватар. И Суржик. Вообще, к концу недели половина отряда лежать будет, по ходу.

— Маш. Пацаны с Углегорска вернулись? Их же, вроде, на сутки отправляли?

Маша мрачнеет. Всё становится понятно без слов. Нет, не вернулись. И неизвестно, когда вернутся. Если это произойдёт вообще.

— Шекс, там полный абзац. – Боня тоже не весел. – Укропы прут напролом. От наших вообще никаких вестей. На позиции, где они стояли, батальон «Донбасс» вылез в полном составе. Почти тысяча рыл, а наших – неполный взвод. Да укры ещё и с танками припёрлись. Вообще поговаривают, что наши в окружении, но это так, слух…

Бум… Бум… Бум…

Мы инстинктивно приседаем. Этот звук мы знаем хорошо. Слишком хорошо. Звук, отдалённо схожий со звуком открывающейся бутылки шампанского.

Звук восьмидесятого миномёта. И он близко. Слишком близко.

— Твою мать… Диверы!

Я киваю. Боня прав. Чертовски прав. Потому, что миномёт – это ни то, чтобы очень дальнобойное оружие. И миномёт, работающий в центре Донецка, может работать только по одной цели.

По Донецку.

Мы прекрасно знаем, что это правда. И ничего не можем сделать: практически все военные, находившиеся в городе, выведены на передовую. На фронте сейчас важен каждый человек – в тылу были только раненые. Оставшиеся в городе мобильные группы МГБ сбились с ног. Но их мало. Слишком мало. Основная часть из них тоже на передовой. И, пользуясь этим, через дыры во фронте в город полезли диверсанты врага. Рыскающие по улицам ДРГ укропов действовали по схеме, которую мы отлично знали ещё с боевых. Передвигаясь на джипах или мини-грузовиках, они возили с собой 82-е миномёты – своё излюбленное оружие. Они останавливались, в течении пяти минут разворачивались в стрелковый порядок, отрабатывали по сектору и очень быстро уезжали. На всё это у них уходило очень мало времени. Они ведь практически не целились: как и дальнобойная артиллерия так называемой «украинской армии», они били по жилым массивам. Их не интересовали военные объекты. Их целью были люди. Как и целью всего этого поганого, тошнотворного «украинского государства». Чем больше мёртвых гражданских – тем лучше. Они же не люди – они же «вата»! Чем больше мёртвых детей – тем лучше. Они же не дети – они «личинки колорадов»! Чем больше разрушенных домов – тем лучше. Лишь бы не досталось «москалям»! Больше крови. Больше боли. Больше горя. Будто они питались всем этим. Их ловили и расстреливали. Но их было слишком много. И когда в Донецке слышали миномётные выстрелы – то никто не знал, по чью душу сейчас прилетит смерть. Потому, что прогнозу это не поддавалось в принципе.

— Что это они возле госпиталя фестивалят?

— Не знаю, Боня. Может просто засели поблизости. А может и пристреливаются. Кто их поймёт. Тебе не пофигу?

— Пофигу. По-любому.

— Аминь. А вот гражданских жалко, Виталя.

— Та да.

За стеной снова включается радио: «…Бои в районе Углегорска не стихают. О потерях сторон, на данный момент, ничего не известно. К другим новостям: за последние сутки обстрелы Донецка и Горловки усилились. Интенсивной бомбардировке снова подвергся Киевский район…».

***

Вскоре наши ряды снова пополняются. С казармы к нам приезжает Тацик – муж медсестры Маши, воюющий в нашей роте. Это ожидаемо – на боевые он уже поехал больным. Просто не захотел на больничный. А бункер таких вещей не прощает. И теперь у Тацика, помимо окопного гриппа, на лицо были все признаки начинающейся пневмонии. Впрочем, держится он бодро. Здоровый он. Есть такой момент.

— Парни, кушать кто будет? – оживляется Буран. Единственный, лежащий в нашей палате, боец не из нашего подразделения.

Бороду и гриву Буран не стрижёт вообще. И занят, в основном, двумя вещами: когда он не ест – он спит. Практически, просыпается он только ради еды. И то не вполне сам – мы его будим. У Бурана застарелое воспаление лёгких (которое он не лечил, предпочитая, как и все мы, не лечиться до последнего) и не менее застарелое тяжёлое сотрясение мозга – последствия контузии, полученной им ещё летом. В инфекционке он лежит на всякий случай: когда вокруг начинает бушевать эпидемия, то любого человека с сильным кашлем и слабостью автоматически закрывают в карантин. Так, на всякий случай.

А ещё Буран – единственный человек в нашем боксе, как-то ухитряющийся употреблять в пищу то, что нам приносили на обед. Вообще, местную кормёжку очень точно описал Пчёл, вспомнив старый афоризм: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, ужин отдай врагу». Авиценна, сказавший эту фразу несколько столетий назад, обосновывал её с медицинской точки зрения (судя по всему, даже в средневековой Персии увлекались диетами). Но в нашем случае всё было несколько иначе. Формально, кормили нас завтраком и обедом (на ужин продовольствия уже не было). Но в реальности же был только завтрак. Потому, что если бы Авиценна увидел, чем нас потчевали в обед, он бы явно пересмотрел свою точку зрения на то, что именно надо отдавать врагу. Официально эта белёсая субстанция именовалась «ухой». И рыба в ней действительно содержалась. Об этом явственно свидетельствовал густой смрад, исходивший от оного блюда. Причём, дальнобойность смрада была такой, что снулые зимние мухи падали замертво в другом конце коридора, когда тележка с «ухой» только выезжала с кухни. Никто из нас особо не возмущался. То, что еды просто нет, понимали все. Но и другое не было ни для кого секретом: «уха» была абсолютно несъедобна. Тацик в первый день рискнул её попробовать. И рассказ о результатах дегустации я, пожалуй, пропущу. Как у Бурана получалось есть то, от одного запаха чего тошнило всё отделение, оставалось для нас загадкой.

Что же до относительно нормальной еды, то с ней дела обстояли точно так же, как с лекарствами: мы ели то, что нам приносили боевые товарищи. Ну, или женщины. Кому как повезло в этой жизни. Впрочем, принесённую еду мы делили на всех. Никто и никогда этого не оговаривал – это было чем-то, само собой разумеющимся. Чем-то «по умолчанию». Война – страшная вещь, но даже у неё есть светлые стороны. Ничто лучше, чем война, не учит людей быть людьми: помогать друг другу, держаться друг друга, по-настоящему дружить. И по-настоящему любить. Никому из нас сейчас даже в голову не пришло бы не поделиться едой с тем, кто рядом. Никто из нас сейчас даже подумать не мог сказать: «Это моё». И без разницы, что мы ни так уж и хорошо были знакомы друг с другом, не росли в одном дворе, не ходили в одну школу, не крестили вместе детей и не были друг другу роднёй. Просто здесь всё иначе. И по-другому этого не объяснить. Вот и возникал стихийно общий продовольственный резерв нашей палаты. Из него каждый брал то, к чему тяготела его душа. А тяготела она у всех по-разному. К примеру, на моё варенье из айвы поглядывал только Буран, который всё время спал.

— Нет, Буран. Приятного тебе аппетита. Н-да…

Мой сарказм доходит до всех, кроме самого Бурана. Он, казалось, искренне не понимает, почему мы это не едим и, вскоре, уже снова медитативно поглощает дурно пахнущее месиво цвета побелки.

— Ну, что, ребята, как вы сегодня?

В палату заходит наш лечащий врач Артур Юрьевич. Он ярко выраженный представитель местной армянской диаспоры. А это значит, что у него, как и у всех местных армян, слово «местный» явно доминирует над словом «армяне». По сути, от представителей армянского народа в нём были только имя и внешность. Впрочем, даже внешность его была достоянием его народа лишь отчасти – мимика в этот список не входила. Во всём остальном он совершенно не отличался от тех местных, что являлись гордыми потомки Святослава и Александра Невского. Если разговаривать с ним с завязанными глазами, то ты будешь в полнейшей уверенности, что с тобой общается русский мужик откуда-нибудь из Макеевки. И это совершенно не удивляет. Донбасс – он такой. Он затягивает всех. Даже я, приехав домой в предыдущий раз, уже был уличён в том, что в моей речи начал проскакивать донецкий диалект. А наш доктор здесь родился. Что тут вообще сказать можно? Да ничего. Донбасс ассимилирует всех. Причём, делает это очень быстро.

— Так, Шекспир. Ты здесь задержишься ещё на неделю. Или на две. – Он листает документы и что-то в них помечает. – У тебя осложнения на лёгкие и гаймор. С сегодняшнего дня ты получаешь антибиотики. Тебе же их принесли? Вот и хорошо. К тебе, Боня, это тоже относится. А вот вы, Пчёл, завтра выписываетесь. Амбулаторно ещё пару недель посидите в казарме, а там посмотрим. Теперь… Таценко! Почему медсёстры жалуются, что вы не ночуете в палате? Что это ещё за дела? А если зав. отделением вас за этим поймает? Что тогда? Вы, хотя бы, можете делать это не так демонстративно?

— Нууу… - Тацик замялся. Он и в самом деле каждую ночь отчаливает в самоволку. Совершенно очевидно, куда и к кому. Впрочем, к утренним уколам он всегда является, так что выволочка Артура Юрьевича носит, скорее, символический характер. Его всё устраивает, но порядок быть должен. На том стоим.

…Удар приходит неожиданно. Стены дрожат. Пол под нами качнулся. Мы вскакиваем с кроватей и вылетаем в коридор, как и другие обитатели карантинного бокса. Это обстрел. На сей раз работают тяжёлые гаубицы. И работают близко. Один прилёт. Второй. Третий. Эти звуки не стихают ни днём, ни ночью. Они только перемещаются. И сейчас они переместились в наш сектор. Убедившись, что падает рядом, мы возвращаемся обратно. «Рядом» – это ещё не повод для того, чтобы мы начали беспокоиться всерьёз. Привыкли мы уже. Вот в чём дело. Вообще, как раз сейчас можно очень чётко отличить, кто, среди общей массы людей в одинаковых больничных пижамах, является ополченцем, а кто им не является. Ополченцы вернулись в палаты и разлеглись на кроватях, а гражданские так и остались стоять в коридоре.

Стрельба продолжается. К гаубицам прибавляются «Грады» и танки. Не хватает только «Точки-У» для полного счастья. С дальней периферии слуха в общий ансамбль вплетаются звуки бомбёжки, прилетающие от аэропорта и Петровки. Киевский район. Октябрьский микрорайон. Текстиль. Везде ревёт один и тот же хор гибели и хаоса, сливающийся в сплошной грохочущий гул. Посреди которого мы спокойно лежим на кроватях, уткнувшись в смартфоны. А какой смысл напрягаться? Падает не здесь. Падает «рядом». А если здесь упадёт как следует, то убежать мы всё равно не успеем. Мы это знаем. Да и надо ли убегать? Ведь если тебя настигнет на нижнем этаже, то высок шанс, что на тебя сложится всё здание. Так какой смысл бегать? Don't worry. Be happy.

К нам в гости заходит несколько парней из соседних палат. «Сомали» и «Спарта». За неделю, что я здесь лежу, мы уже начали, что называется, «дружить домами». Только они рассаживаются, вбегает медсестра.

— Ребята! Вы в подвал пойти хотите?!

Тишина, повисшая в нашей палате после этой фразы, заглушила собой обстрел. Один из бойцов «Сомали» резко оборачивается к медсестре:

— За какой хрен нас в подвал?

Хохотом оглашается едва ли ни весь этаж. Нет, мы конечно понимаем, что, на самом деле, она звала нас в бомбоубежище, но от этого нам не менее смешно. Слова «подвал» и «яма» в сегодняшнем Донецке очень далеки от своих первоначальных значений и вызывают совсем иные коннотации.

Медсестра смущается и тоже начинает улыбаться.

— Бессовестные! Я же не это имела в виду!

— Да знаем мы, знаем!

Хохот продолжается. Обстрел тоже.

***

«…Сегодня в Минске достигнуто соглашение о прекращении огня. Согласно подписанным протоколам, новое перемирие должно наступить 15 февраля в полночь по московскому времени. К другим новостям: солдаты армии Украины, находящиеся в так называемом «Дебальцевском котле» начинают массово сдаваться в плен. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что группировка ВСУ, окружённая под Дебальцево, полностью разгромлена…»

Пчёл уже несколько дней, как покинул наши ряды и отдыхает на казарме. Радио теперь мы слушаем на телефоне Тацика.

Так значит, новое перемирие. И оно через несколько дней. Н-да… Теперь хохлы расстреляют по городу всё, что осталось у них на складах. Всё неиспользованное б/к будет выпущено по Донецку, Горловке, Луганску и другим городам Донбасса за эти несколько суток. Мы это знаем. Наш враг очень предсказуем. Но от этого не легче. Ни нам, ни простым людям.

— Так что на казарме слышно про пацанов, Тацик?

— Целы пацаны, Шекспир. Все целы. Почти. Чип «трёхсотый». Его взрывной волной об стену долбануло. Сотрясение мозга или контузия – что-то такое у него. А все остальные в полном порядке.

— Как они вырвались?

— Чудом, Шекс. Их Пушкин и Семёрка со своей группой из окружения вывели. Разведчики наши. А Риддик остался из пулемёта прикрывать отход. Тоже чудом потом вырвался. Его теперь к «кресту» представляют.

— Сильно.

Звук очередного близкого прилёта сбивает с мысли. Мы сегодня уже несколько раз выскакивали в коридор. Просто для того, чтоб в случае особенно близких «входящих» нас не посекло осколками выбитых стёкол. Медсестра в коридоре сидит подобравшись.

— Мальчики, когда же это кончится?

— Ну, 15 числа должно. На время. А там ведь снова начнётся, вы же понимаете.

— Понимаю… Но, может, не начнётся?

Человеку свойственно надеяться на лучшее в любой ситуации. Даже тогда, когда он понимает, что это не имеет смысла. Я не хочу её разубеждать. А зачем? Ведь, на какое-то время, укропы действительно уймутся. Пусть человек порадуется, пока имеет такую возможность.

Неподалёку снова отрабатывает миномёт вражеских диверов. Мы почти не реагируем. Если бы летело в нас – мы бы это поняли. По какой-то причине они облюбовали подступы к госпиталю и отрабатывают отсюда по два-три раза в день. То с одной, то с другой стороны. Те, кто должен их здесь ловить, практически все в Углегорске и Дебальцево. Вернутся они не раньше, чем последние очаги сопротивления армии укропов будут добиты. К сожалению, сейчас это важнее. Мы всё понимаем и нам остаётся только развести руками. Самым жестоким законом войны является арифметика. Холодная и безразличная. И с ней ничего нельзя поделать. Потому, что не уважать её – значит заранее обречь себя на поражение.

Наскоро покурив, возвращаюсь в палату.

- …Да ничего ты не понимаешь! Эту войну начали чужаки, которые на нашей планете живут и под людей маскируются! Люди сами когда-то прилетели с другой планеты. Их вимана потерпела крушение в Солнечной системе, они остановились здесь на ремонт, а потом вообще остались. А эти чужаки прилетели позже и теперь нам пакостят! Рептилоиды и прочие гады.

Застываю, как вкопанный. Через секунду всё становится ясно: это Буран снова включил свою любимую шарманку. Не так давно он решил развернуть свою агитацию в наших тесных рядах. Принялся зачитывать нам «Славяно-арийские веды» на сон грядущий. Я не возражаю: лично мне такие чтения замечательно помогают от бессонницы. В последнее время проклятые нервы совсем вынесли мозг, а тут пять минут – и ты уже спишь сном праведника. Малоразговорчивый Тацик реагирует так же предельно спокойно и флегматично. Вот и сейчас он валялся на койке и беззвучно ржал. А вот молодой и горячий Боня снова завёлся. Вообще, Буран с ним сильно рискует. На днях подобный разговор уже едва не закончился для него плачевно. Нет, Боня – хороший парень. Честный, прямой, без второго дна. Но если к простому парню с шахты начать приставать с разговорами о рептилоидах, то привести это может к самому неожиданному и, скорее всего, весьма печальному результату. Например, к «нанесению тяжких телесных». На что Боня, судя по всему, снова вполне отчётливо настраивался. У него вообще всегда всё на лице написано.

Но в этот раз Бурану повезло. Боне неожиданно кто-то звонит и из динамика его телефона едва различимо доносится женский голос. Может девушка, может мама, мне то не ведомо, но Боня резко растаял и, под грохот очередного близкого прилёта, быстро вышел в коридор, на последок буркнув что-то неразборчивое в адрес агитатора (вероятно, точно указав адрес, по которому ему следует пойти со своим фэнтези). Впрочем, Буран, казалось, этого даже не заметил. Он вообще имеет мощную способность абстрагироваться от окружающей среды. Хорошая способность. Полезная.

- …Мы, славяне и арийцы, самые первые заселили эту планету. Четыре племени было. Их и сейчас по цвету глаз различить можно. Которые с зелёными глазами – это «ха’арийцы». Которые с серыми – это «да’арийцы». С карими – это «рассены». А с голубыми – «святорусы». Вот так и можно различить, какого ты роду-племени…

Мне внезапно становится весело.

— Слушай, Буран! Скажи-ка ты мне, славному святорусу: а чёрные глаза у кого? Ну, совсем чёрные. Беспросветно.

Буран на секунду замирает, но процесс обработки данных длится не долго.

— Да это вообще чужие! Они из другой галактики, хотят нашу планету отнять.

Плохого настроения как не бывало. Н-да… И такое бывает. Подавляя приступ накатывающего хохота, заваливаюсь на кровать и достаю смартфон:

«Слушай, ты в курсе, что твои предки – инопланетяне из другой галактики?))))))))»

Смайлики.

Много.

***

Взрывная волна сотрясает стены. Гаубица. Не просто рядом, а совсем рядом. За последние несколько минут было семь гаубичных прилётов. И каждый был всё ближе, и ближе, и ближе. Мы быстро выходим в коридор. Там уже всё население женских палат. В отличии от мужской части карантина, где ополченцы составляют 100% населения, они – почти все гражданские. Наша сестра там только одна из сорока человек. Госпитальная инфекционка уже забита под завязку, а ведь эпидемия только началась. Что будет дальше – думать не хотелось. Радовало только одно: мы живём в 21-м веке. Случись такое лет сто назад, и половина этих людей имела бы все шансы покинуть карантин «грузом 200». А сейчас медицина, даже при нынешнем плачевном состоянии здравоохранения Республики, всё же совершила серьёзный прорыв в лечении такого рода хворей и минимум 99% заболевших выживают. Но здоровье их всё равно будет подорвано. Слишком люто этот вирус брался за человеческий организм.

Хотя, подорванное здоровье – это сейчас не самая большая проблема. И не самая большая угроза. Страха у нас не было. В нас он умер уже давно. Но каждый всё равно задумывался, что будет, если госпиталь накроет всерьёз. Пока Бог миловал, но входящие падали рядом. Совсем рядом. Казалось, украинские артиллеристы пристреливались по нам, роняя снаряды и ракеты вокруг больничного комплекса, старательно терзая землю по его периметру. Рано или поздно такое везение закончится, и что тогда? Ну, мы-то ладно, а гражданские? Поворачиваю голову и смотрю направо, туда, где сбилась в кучу притихшая толпа женщин разного возраста. Они испуганы. Они безумно испуганы. А если по зданию будет прилёт, то и вовсе начнётся паника. Это очевидно. И паника означает жертвы. Массовые жертвы. Но один прилёт – это Бог с ним. А если госпиталь начнут долбить прицельно, целенаправленно, умышленно, по наводке кого-то из местных крыс? В палате через стену от меня лежит глухонемая женщина. Она ведь даже не слышит всего этого и её шансы убежать самостоятельно равны нулю. Как и шансы половины тех, кто слышит. Выход очевиден: если начнётся, то эвакуацией гражданских будем заниматься мы – пациенты в погонах. И не важно, что половина из нас сами передвигаются с трудом. Всё равно это наш долг. Они нам верят. Верили вне этих стен, верят и сейчас. Это хоть какой-то шанс их спасти. Возможно, единственный шанс.

— Ну, и сколько можно людей мучить? Зачем вы вообще эту войну развязали?

Внезапно я вдруг понимаю, что обращаются ко мне. Удивлённо оборачиваюсь на голос. На меня смотрит только что заступившая новая медсестра.

— Простите, что?

— Когда это кончится, я вас спрашиваю.

— Нет, вы сказали немножко иначе. То есть, по-вашему, это мы всё начали?

— А кто? Если б не вы, они б сюда не пришли. Сидели бы все тихо по домам, всё бы и обошлось.

— А обстреливаем вас тоже мы?

— Вы, кто же ещё. Если от украинцев что и прилетает, то только в ответ. А люди страдают.

Вот это да. Человек, который верит украинским СМИ. Да ещё и в самом центре Донецка. Впервые за месяцы пребывания здесь я встречаю такую уникальную личность.

— Извините, а то, что в моём отряде почти все местные – это как? Они не в курсе, по-вашему, кто эту войну начал и кто по людям стреляет? Или они сами по своим домам бьют?

— Да дурни они. Надо сдаться и всё будет хорошо.

На скулах у Бони взбухают желваки. Он резко оборачивается и уходит обратно в палату. И я сам вдруг понимаю, что мои кулаки сжаты. Разжать не получается.

— Вы тут с автоматами бегаете, а из-за вас нашу мечеть разбомбили. Мы, крымские татары, её долго строили…

Так вот оно, значит, что. Понятно.

— Женщина, я знаю минимум двух крымских татар, воюющих в ополчении. Что про них скажете?

Она открывает рот, чтобы ответить, но не успевает.

— Да закрой ты пасть свою поганую, тварина! А то я об тебя сейчас эту швабру сломаю! Все люди как люди, а ты одна такая. Откуда ты вообще взялась, лярва поганая?!!!

Милейшая тётя Катя, наша уборщица. За две недели здесь я не слышал даже, чтобы она громко разговаривала. А сейчас она кричит, срывая голос, и надвигается на осёкшуюся медсестру. И вместе с ней всё ближе придвигается толпа женщин из карантина. Я вдруг чувствую, какое напряжение повисло в воздухе. Оно звенело, как струна. Как чёрная грозовая туча, оно наливалось свинцом, готовое в любую секунду разразиться зимним ледяным штормом. Медсестра это тоже поняла. Вероятно, это неповторимое ощущение, когда все до единого на этаже хотят тебя разорвать в клочья, втоптать в пол, размазать по стене. Военные, гражданские, персонал – все до последнего человека. Без малого, сотня пар разъярённых глаз. И я хочу вместе со всеми. Вот только мне нельзя. И никому из нас нельзя.

Вслед за Боней я тоже отворачиваюсь и ухожу в палату. У меня нет желания досматривать мизансцену. Накатывает ощущение какой-то невероятной брезгливости и тяжёлого отвращения.

А за окном снова грохнуло. И снова рядом.

***

Утро. День. Вечер. Всё слилось в один сплошной поток грохота. Земля ходит ходуном. Трясётся и подскакивает, как эпилептик. Кислый пороховой запах, обычно стелящийся у земли, впервые на моей памяти дошёл до верхнего этажа. «Грады» ложатся пакетами. Кучно. Чётко. Смешиваясь с гаубичными и танковыми прилётами. Диверы исчезли. Сегодня спрятались даже они. Сегодня… В день, быть может, самого страшного обстрела со времени начала этого зимнего сезона смерти. В последний день перед началом перемирия.

Солнце уже село. Мы в палате. Пытаемся слушать радио. В этот раз на моём телефоне. Тацик уже в самоволке.

«…Обстрел Донецка и Горловки не стихает на протяжении уже почти 24 часов. Артиллерия сторон работает на всей линии соприкосновения. Особенно тяжёлая ситуация складывается в крупных городах и густонаселённых районах… К другим новостям: боевые действия на территории бывшего «Дебальцевского котла» практически прекратились. Очагов сопротивления украинской армии почти не фиксируется…».

Буран меланхолично поднимается с койки. Он снова проспал весь день и обстрел не был ему помехой. Даже на обед не отвлёкся и тарелка с «ухой» дожидалась его на столе.

— Что-то мне кушать охота.

— Значит жить будешь, дружище.

Я перевожу взгляд на свою тумбочку. Моя чашка периодически мелко дрожит и по поверхности воды в ней расходится едва заметная рябь. Чай закончился и я развожу в воде айвовое варенье. И, кстати, получается очень вкусный «айвовый компот». Он бодрит. Да и витамины мне теперь ещё долго будут нужны в максимальном количестве. Выписка через несколько дней. Жду, не дождусь.

В палату заходит пожилой боец 1-й Славянской бригады. Позывной его я не знаю. Как-то не общались мы с ним. Так, здоровались в курилке, не более того.

— Пацаны, у вас сигареты есть? А то курить охота, а у меня закончились.

— А ну, подходи-ка!

Буран оживляется. Сослуживцы из бывшего «Оплота» на днях привезли ему целый мешок бракованных сигарет с донецкой табачной фабрики. Курить их было можно. Просто у некоторых отвалился фильтр, некоторые были кособоки, какие-то короче, какие-то длиннее известного международного стандарта «king size». А попадались и вовсе уникальные экземпляры: сигаретины длинной в полметра. Просто куски сигаретной ленты по какой-то причине не порезало конвейером и они ушли в брак. При виде их наш комментарий был однозначен: «Донецкие сигареты настолько суровы…».

Такая практика не была редкостью: сигарет на фронте остро не хватало и подобный «подгон» вполне мог считаться королевским.

Ошалевший от счастья боец сгребает две горсти «суровых сигарет» (по одной в каждую руку), благодарит и удаляется, довольно улыбаясь.

— Буран, ты этот мешок год курить будешь.

— Ну, так!...

…Глухой удар приходит из неоткуда. Мы инстинктивно хватаемся за стены. Здание вдруг выгибается дугой, натягивается, как тетива лука, и резко расслабляется, раздаваясь крупной дробящей дрожью. Звук приходит долей секунды позже. Он врывается внутрь, раскалывая воздух, как гранитную плиту. Окно с хрустом распахивается и бьётся в стену, чудом не впечатав в неё стоявшего рядом Бурана. Чудом же и стекло остаётся целым. Моя чашка с «айвовым компотом» подскакивает и летит на пол, обдавая серый линолеум рубиновыми брызгами. В коридоре слышен грохот выбитых окон, звон летящего стекла и стук падающих и разлетающихся на куски цветочных горшков.

— Прямое попадание! Все на выход!

Мой крик прерывает второй прилёт. Рядом. Почти впритык. Здание снова вздрагивает.

Вылетаем в коридор. Там уже все. Пожилая дежурная медсестра мечется по этажу, пытаясь хоть как-то организовать пациентов. На лицах ужас. Все всё поняли. Недалеко от меня совсем старая женщина, выбежавшая из палаты босяком, поранила ногу битым стеклом и тихо плакала. К ней уже устремились медсёстры.

Снова удар. Снова грохот. Снова сотрясается всё вокруг.

— К стене! Присесть! Обхватить голову руками!

Я кричу, забыв про кашель. Кричу то, чему меня научили на Песках. Кричу так, что почти срываю голос. Они слушаются. Через секунду все гражданские уже сидят у стены, съёжившись в «позе зародыша».

Поворачиваюсь к дежурной медсестре.

— Медперсонал занимается лежачими, остальных выводим мы.

ПАросто отдаю команду. На церемонии времени нет. И не дожидаясь ответа, подбегаю к глухонемой женщине. Единственной, кто не присел у стены. Она меня просто не слышала.

Подбегаю, поворачиваю её лицом к себе и максимально разборчиво говорю:

— Идите за мной.

Она понимает. Я беру её под руку и практически волоку к лестнице вниз. Рядом Боня уже собрал значительный женский коллектив и гонит его в том же направлении. Красавец, брат. Бежим по лестнице вниз. Похоже, что мы первые. На других этажах только начали приходить в себя.

Новый взрыв. Снова рядом.

— Да что ж они творят, суки рваные! – Боня отчаянно матерится, вспоминая всё, что он знает о русском мате. – Это ж они специально по больнице хреначат, мрази конченые!

— Хорошо, что они косые.

— По-любому.

Подвальный этаж. Пациенты и медсёстры, не останавливаясь, забегают внутрь. Я останавливаюсь у входа. В бомбоубежище мне определённо не хочется. Оглядываюсь. Вокруг меня парни из карантина. Ополченцы. В подвал не зашёл ни один. Все стоят и смотрят друг на друга. А падать-то перестало. И чего туда идти, спрашивается?

— Ну, чё, пацаны, пошли обратно.

Поднимаемся наверх бодрой вереницей. Бойцы в форменных ядовито-красных пижамах цвета флага Новороссии. Интересно мы, наверное, со стороны выглядим. Колоритно.

Навстречу нам уже волокут пациентов из других отделений. Смотрю на время: на всё у нас ушло чуть больше пяти минут. А эти только проснулись. Гражданские. «Нонкомбатанты», блин.

Поднимаемся на верхний этаж. Больница пуста. Эхо гуляет по коридорам и лестничным пролётам.

— Парни, да тут всё в нашем распоряжении! Гуляй – не хочу.

Пацаны смеются. Настроение у нас нездорово хорошее. Ну, это не удивительно. Я заметил, что после боя или обстрела оно очень часто резко поднимается. То ли в адреналине дело, то ли просто психологическая разрядка. Не важно. Мы идём и травим анекдоты, кто-то рассказывает захватывающие и явно сказочные истории из своего опыта общения с противоположным полом. Кто-то шутит, что раз мы здесь теперь одни, то неплохо было бы сходить на разведку в хранилище медицинского спирта. Я просто курю. «Обожаю запах напалма по утру», так сказать.

Заходим в палату и обнаруживаем там Бурана, сидящего за столом и преспокойно поглощающего еду возле вывернутой оконной створки. Словно ничего и не случилось.

— Блин, Буран, ну ты животное. Вокруг взрывы, а он жрёт.

— Так я это… Кушать хочу.

Буран тоже весел.

— Слушай, Шекспир, а классное у тебя варенье. – Он намазывает на хлеб айвовую мякоть, поливая её искрящимся сладким сиропом. – Прямо, как у нас в Одессе.

— Чего?! Буран, ты что, одессит?

— Ага. – Он улыбается во все имеющиеся у него зубы и кивает, тряся лопатообразной бородой.

Мне становится ещё веселее. Я достаю смартфон и набираю сообщение: «Представь себе, это чудовище космическое – твой земляк.))))))))». Отправляю и снова смотрю на довольного Бурана. Что-то в его поведении кажется мне странноватым… Господи, твоя воля! Да он же вареньем «уху» закусывает! Жесть.

— Буран, братишка. Вот ты мне скажи, только честно: как ты вообще эту дрянь есть можешь? Там же от одного запаха весь этаж выворачивает.

— Так мне это… Как по голове прилетело, так я запахов и не чувствую. Вообще.

Мы столбенеем. Через секунду Боня начинает так громогласно хохотать, что уши закладывает. Его сгибает пополам и трясёт. Я пытаюсь сдерживаться, но это бесполезно – из глаз начинают течь слёзы и, в итоге, меня тоже разрывает диким хохотом. Вот оно, значит, что! А мы себе уже весь мозг сломали.

Я подхожу к окну и высовываюсь наружу, чтобы хоть чуть-чуть продышаться. Свежий холодный воздух чёрной зимней ночи врывается в лёгкие и прочищает голову. Он пьянит и бодрит, как хорошее красное вино.

И я вдруг понимаю, что снаружи тихо.

Полночь уже наступила и всё смолкло, как по мановению волшебной палочки. Эта тишина звучала громче любого артобстрела. Она заливала всё вокруг своим непривычным и ошарашивающим безмолвием. Отсутствием звуков смерти, от которого мы уже так сильно и, казалось, безвозвратно отвыкли.

А там впереди, на тёмных равнинах беззвёздной и безлунной ночи, засыпал Донецк.

Впервые за пять недель он засыпал в тишине…

7. МОГИЛЬНИК

(март 2015)

0. Казарма.

— Командир. Ну, отпусти на Пески.

Командир отрывается от изучения списков личного состава и удивлённо смотрит на меня.

— Ты ж теперь на штабе, Шекспир.

— Со штабом я это как-нибудь решу.

— Решай. Через рапорт.

— Плюс.

Чисто фронтовое слово накрепко впечаталось в лексикон. Равно как и казарменная привычка пить крепкий чёрный чай со сгущёнкой. Ну, когда она есть, разумеется. Каждый раз, как приезжаю домой, первым делом его себе навожу и ничего не могу с собой поделать – хочется. Нехитрое сладкое питьё отмечено как деликатес на уровне рефлекса. А рефлексы здесь вырабатываются быстро. То же и с этим словом. На фронтовом жаргоне оно означает некую общую краткую форму утвердительного ответа: «да», «есть», «принято», «вас понял», «хорошо» - и ещё бесчисленное количество подобных контекстов, собранных в одно короткое, ёмкое слово. Кто-то из наших заметил, что был человек на передовой или нет, сразу можно определить по тому, понимает ли он эту речевую форму. Нет, разумеется, братишка выразился проще, но смысл был именно таков. И ведь действительно: после первых боевых весь отряд, не сговариваясь, заговорил именно так. А многие будут так говорить и после того, как всё закончится. Война навсегда остаётся с человеком. В той или иной форме. И хорошо, если это сладкий чай, а не отсутствующая конечность или полученный в окопах хронический недуг.

Командир кивает и продолжает перекличку. Снова на Пески едут только добровольцы. Снова добровольцами вызываются все, даже находящиеся на больничном, как, например, Аватар, заработавший там хронику по лёгким. Моё собственное больничное заточение истекло вчера. Три недели после выписки из госпиталя меня продолжали никуда не выпускать. Начмед Юлия Владимировна сопротивлялась до последнего – с лёгкими и у меня были проблемы. Вообще-то она меня, мягко говоря, недолюбливает. Вероятно, за постоянные нарушения режима и наплевательское отношение к её стараниям по моему излечению. Что ж, в принципе, могу её понять. Однако больничный истёк и её медицинская магия более надо мной не властна. Впрочем, были обстоятельства и помимо медицины. Пока я лежал в госпитале, Варяг, не особо справляясь о моём мнении на этот счёт, прикомандировал меня к штабу. К отделу пропаганды гвардии. Ну, а кого ж ещё было загонять в эту вновь создаваемую структуру, как ни меня? Так мало того, по началу мне ещё и всучили Чудного в качестве напарника. Но длилась эта «пытка раздолбаем» недолго: через пару недель Чудный отбыл в Питер и больше я его не видел. Не все в этом мире рождены для войны. Ой, не все!

Впрочем, война у каждого своя. У каждого свои причины на ней находиться и далеко не каждый делится ими с окружающими. У кого-то эти причины остаются неизменными с самого начала. У кого-то они меняются под влиянием жизни. Каждый сам для себя решает, за что он воюет. Или за кого.

Построение закончилось. Разминая спину, неторопливо иду через холл в противоположное крыло здания. В свою комнату. Рапорт, значит… Ну, рапорт – так рапорт. Хоть десять. Добиться своего можно всегда. Особенно когда тебе очень надо. А мне очень надо. Иногда фронт – не самое худшее место в мире.

— Шекспир!

Уже подходя к двери, оборачиваюсь. Меня нагоняет Сфинкс, одетый по гражданке.

— Здорово, Серёга.

— Здорово. Слушай, Пашич, я могу у тебя оставить свой матрас? Из дома принёс, а теперь отсюда хрен что вынесешь обратно. Пусть у тебя пока полежит, чтоб ноги не приделали.

— Да не вопрос. Тащи.

Сфинкс кивает и быстро направляется по коридору в сторону своей бывшей комнаты. Он уходит из подразделения. Причём, уходит, громко хлопнув дверью. И в этом нет ничего удивительного: у нас сейчас многие поглядывают в сторону выхода. Обстановку в отряде можно назвать какой угодно, но только не здоровой. Уже больше месяца отряд откровенно изводят: унижают бойцов, придираются к каждой мелочи и демонстративно не платят жалование. Слов нет – все мы не за зарплатой сюда пришли. Лично я как-то без неё обходился почти полгода. Но когда всем вокруг её выдают, а тебе нет – это наводит на очень неприятные мысли. И такая обстановочка сейчас практически во всех бывших и действующих добровольческих подразделениях. Отчасти это даже объяснимо: в Республике начинается создание настоящей регулярной армии и мы в неё явно не вписываемся. Но, чёрт возьми, неужели трудно было просто вести себя по-человечески? Поступать нормально, а не пытаться вытереть ноги об людей, многие из которых за свои короткие жизни уже успели увидеть больше, чем все штабные «полководцы» вместе с их «группами поддержки» в новых органах гражданской власти. С людьми, благодаря которым сама эта власть стала возможна. Хотя, может быть, они просто нас боятся. Не смотря на то, что мы абсолютно лояльны. Боятся на всякий случай. Авансом. Мы пугаем их самой своей психологией. Как минимум потому, что система отношений «командир – бойцы» здесь совсем другая. От той, что есть в обычной армии, она отличается примерно так же, как питьевая вода отличается от технической – вроде бы формула одна и та же, а вот эффект может быть очень разным. Если в обыкновенных вооружённых силах бойцы подчиняются командиру потому, что он выше званием, то в ополчении всё решает его авторитет. Нет авторитета – нет уважения. А нет уважения – нет подчинения. В политологии это назвали бы «системой горизонтальных связей». Которая даже по своему названию идёт вразрез со словом «вертикаль», на которое в стандартной армии просто молятся. Нет, на штыки никто никого не поднимет. Как минимум потому, что сам командир в ополчении никогда не будет вести себя так, чтобы это могло случиться – он прекрасно понимает, где находится. Всё гораздо проще и тривиальней – бойцы просто уйдут, вот и всё. И не факт, что уйдут без оружия. И это не просто взаимоотношения. Ополченец – это тип мышления. Философия. И она, эта философия – не изобретение войны за Донбасс. Она существовала и существует везде, где люди вспоминают о том, что у них есть человеческое достоинство и берутся за оружие, для того, чтобы его отстоять. Так было во Франции времён Парижской Коммуны. Так было в Италии времён Гарибальди. Так было даже в Америке времён войны за независимость. И именно так сейчас в сирийской Курдистане, где местное ополчение оказалось единственной силой, смогшей дать отпор армии живодёров и убийц из ИГИЛ, так похожих на наших местных бандеровцев. Не удивительно, что многие, после перехода в гвардию, наотрез не захотели нашивать гвардейские шевроны и продолжали носить цвета ополчения. Очень многие. Включая меня. Это, несомненно, было одной из причин того, что сейчас творили с бывшими ополченцами. Одной… Но не единственной. Да, всё действительно очень просто. Мы слишком независимые. А ещё мы слишком идейные. Как бы громко это ни звучало, факт остаётся фактом. Подозреваю, что в их глазах «идейность» – это и есть наш главный грех.

Конкретно наши проблемы начались с того дня, как в расположение «Варяга» переехал штаб батальонно-тактической группы. Первое, что произошло после их обустройства на новом месте – у нас на казарме появилась своя собственная «яма». Сфинкс тогда высказался в том смысле, что пришла новая власть и это её символ. Сказал, и через две недели сам туда угодил. За что именно его невзлюбило новое начальство, оставалось для нас загадкой. Официальная же причина его заточения буквально сияла своим незамутнённым идиотизмом: Серёга, якобы, «готовил переворот». Причём, не очень понятно, где именно он его готовил: в батальоне, в Республике, или в далёкой-далёкой галактике. Очевидно было одно – в батальоне начали избавляться от неугодных, причём, теми самыми методами, в знак протеста против которых большинство бойцов пришло в этот батальон воевать. Тогда, когда он ещё не был батальоном. Сфинкса в основном поддерживали. Причём, даже те, с кем у него до этого были трения. Я помогал протаскивать ему еду на подвал, другие (имевшие такую возможность) время от времени тайком выпускали его размяться и подышать относительно свежим воздухом. Было понятно, что от него хотят не просто избавиться, а избавиться всерьёз. Но Сфинкс был далеко не простым мужиком. Просто так сжить его со свету, сгноить на подвале не получилось, и через две недели он вышел. Для того чтобы уволиться из подразделения. За матрас он опасался, видимо, не зря. Пока он сидел на яме, у него отжали часть обмундирования и личное оружие. Чего в нашем отряде не было отродясь. Особенно жаль было ствол – карабин СКС, в который он долго вносил усовершенствования и, фактически, превратил это нехитрое оружие охотников и вневедомственной охраны в бесшумную и довольно дальнобойную снайперскую винтовку. Всё же опыт нескольких войн никуда не исчезает. Можно убрать человека из войны, но войну из человека убрать нельзя. Это я уже успел почувствовать в полной мере.

Сфинкс вернулся быстро. Я, не долго думая, закинул его матрас на шкаф в углу комнаты. И правда, неплохая вещь. Раньше никто бы о таком даже не заморачивался. Но то было раньше.

— А ещё вот это припрячь, если не тяжело.

Сфинкс аккуратно протягивает закрытый пакет. Судя по весу, там БК. Серёга явно не хранил всё в комнате.

— Не вопрос. Моя дверь всегда на замке, так что здесь оно как в сейфе будет.

— Ну, и хорошо. Я где-то через недельку постараюсь это забрать.

— Погоди. – Быстро прикидываю время. – Через неделю может не получиться. Я буду на боевых.

— Чего? – Сфинкс вдруг замирает. – Где?

— На Песках, Серёга, на Песках. На новых позициях.

Сфинкс мрачнеет.

— Пашич… Вот ты меня знаешь с самого начала. Послушай, что я сейчас тебе скажу. Нечего тебе там делать. И пацанам нашим там делать нечего. Нехорошее это место.

Потом некоторое время о чём-то думает и добавляет:

— Во всех смыслах нехорошее. Кроме одного: если ты, конечно, суицид не замыслил. Это позиции отморозков, Шекспир.

Я смотрю в окно. На улице сырой и мрачный мартовский день. И розы на клумбах распустятся ещё очень не скоро.

— Я всё знаю Серёга. Поверь, я хорошо подумал.

Он коротко кивает. Мы поняли друг друга.

После ухода Сфинкса, я запираю дверь и закуриваю прямо в комнате. Я ведь действительно всё знаю… И куда мы на самом деле едем. И что там, скорее всего, будет. Вероятно, во всём отряде об этом знаю только я. Может ещё Варяг. Хотя, здесь у меня, почему-то, уверенности не было.

Так называемый «20-й участок». Обнесённый забором бывший завод непонятного назначения. Явно какой-то режимный объект в не очень далёком советском прошлом. Как и всё там – в этой особенно проклятой части сектора «Пески». Наши уже называли его «Двадцаткой». А ещё «Могильником». Потому, что когда там экстренно строилось укрепление для установки тяжёлых пулемётов, под верхним слоем земли внезапно обнаружилась бетонная крышка огромного саркофага, чем-то напоминавшего чернобыльский. Только вкопанный в землю. Что было под этой крышкой – мы не знали. Но совсем не в этом было дело. «Двадцатка» находилась на вершине длинного полуторакилометрового выступа, врезавшегося в территорию, подконтрольную укропам, как нож. У основания выступа находился «7-й утёс». И эта крепость – всё, что прикрывало позицию с тыла. А с трёх других сторон была пустота. Простреливаемая вдоль и поперёк. Более того, дорога на Могильник шла вдоль «зелёнки». Линии фронта. И в случае атаки отступить оттуда было нельзя. По крайней мере, в светлое время суток. Просто потому, что любое отступление стало бы полуторакилометровым маршем смерти, в котором вместо людей были бы ходячие, орущие и стреляющие мишени в тире. Идеальном тире. Тире их мечты. Но дело было и не в этом тоже…

Именно в этом месте находилась наиболее вероятная точка прорыва 93-й моторизованной бригады хохлов на Донецк. 200 боевых машин. Половина из которых – танки. Личный состав бригады был укомплектован из бывшего добровольческого батальона ОУН. Бандеровцы высшей пробы. И всё это хотело прорваться в город. И всему этому было абсолютно плевать на дурацкие мирные соглашения, в очередной раз навязанные в Минске месяц назад. Официально нашей задачей там было стать передовым заслоном от этой грохочущей гусеницами махины. А неофициально… Нам надо было удержать их боем хотя бы какое-то время. До подхода основных сил. И цена за это «какое-то время» могла быть только одна: мы все. До единого. На войне так бывает. Насколько оправдано это было с чисто военной точки зрения – то мне не ведомо. Равно как и не ведомо, каким образом можно даже то самое «какое-то время» удержать целую танковую бригаду одним взводом штурмовиков, вооружённых стрелковым оружием и усиленных двумя миномётными расчетами. Но об этом решении нам никто не сообщил. Я сам узнал о нём совершенно случайно на штабе: все, кто ехал на «Двадцатку», в случае начала прорыва сразу же списывались в минус. Живыми нас оттуда никто не ждал.

Я докуриваю сигарету и начинаю собираться. Ну, что, поеду я на штаб рапорт писать. Зачем мне это нужно? А вот это уже никого не касается. С судьбой не спорят. С ней воюют.

Сегодня понедельник. 9 марта. Первый рабочий день после международного женского праздника. А ротация в четверг, 12-го. Я всё успею – времени ещё вагон. С Богом, смертнички.

1. Объект «901»

— Шекс. Ты мне сейчас автоматом глаз выдавишь.

— А ты убери свой глаз с моего автомата. Тогда и он целый будет, и автомат не запачкается.

Фикса тихо матерится в ответ. Ну, а что поделаешь? Когда проектировался армейский «Урал» - в последнюю очередь его гениальные создатели думали о комфорте простых смертных с оружием. И уж меньше всего они думали о том, что будет происходить в его кузове, когда этих простых смертных в полном вооружении в него набьётся тридцать пять душ, плюс миномёты, плюс гранатомёты, плюс ящики с БК и всякие мелочи жизни, вроде запаса продовольствия на несколько дней. Даже сакраментальное сравнение с банкой шпротов здесь было бы вряд ли уместно. Ну, разве что если совместить её с работающей стиральной машиной, так как в этой «банке» ещё и трясло немилосердно. Грузовик уже минут сорок петлял по дороге, изрытой колдобинами самого разного происхождения. Простые ухабы чередовались воронками, оставленными всеми возможными калибрами, бывшими в ходу в этой части мира. Шквальная стрельба здесь закончилась больше месяца назад. Но следы остались. Они вообще останутся здесь очень долго. Даже если огненный ад зимней кампании не повторится. В чём у всех нас были очень серьёзные сомнения.

Асфальт сменялся грунтовкой, а она, в свою очередь, снова сменялась асфальтом. Мы ощущали это по смене амплитуды тряски: раскуроченный асфальт обозначал себя чёткими резкими ударами, а едва просохший грунт напутствовал нас качкой и мелким тремером. Я сижу почти у самого выхода и периодически наблюдаю лунный пейзаж за пределами кузова. Проезжаем через какой-то населённый пункт (я не успеваю прочесть название на лихо пролетевшем мимо дорожном указателе). Вот ведь! До линии фронта всего ничего, а поселение продолжает жить своей жизнью: магазины работают, люди на остановках ждут рейсовых автобусов, а по улицам ходят парочки, причём, в большом количестве – весна, всё-таки. Правда, на местных влюблённых окружающая реальность, всё же, наложила свой отчётливый оттиск. Не было ни одной пары, чтобы в ней кто-то не был в военной форме: или парень, или девушка, ну, или оба. Воюет здесь действительно весь народ.

Посёлок остаётся позади и мы выезжаем в поля. Дорога начинает очень резко петлять. Всё. Мы в сумеречной зоне. Изменились цвета, изменились звуки. Добро пожаловать, парни.

Внезапно разговоры в кузове прекращаются и мы все, как по команде, поворачиваем голову к светлому квадрату выхода. Замедлившийся на грунтовке «Урал» проезжает через кладбище. Длинная полоса могил, вытянувшаяся на обочине между полем и лесополосой. Она проплывает мимо и мы молча смотрим на неё. До войны здесь хоронили умерших жителей того самого посёлка, через который мы проезжали. Их и сейчас здесь хоронят. Правда, главным образом, по ночам. Но за минувшие полгода у этого кладбища появился новый участок. Свежие могилы с табличками и без, как близнецы похожие друг на друга. Ополченцы. Навеки оставшиеся здесь. И среди этих могил в землю вбит высокий флагшток с поднятым знаменем Республики. «Зиарат» - так подобные места называются у мусульман. Святая земля с поднятым флагом священной войны. Те из парней, кто может это сделать, снимают головные уборы. Спите спокойно, пацаны.

Грузовик снова резко заворачивает и мимо нас начинают проплывать внешние укрепления «7-го утёса». Ну, привет. Давно не виделись. Вернее, не так уж и давно, но, как будто, целая вечность прошла. Огибаем крепость и катимся дальше. Туда, где ещё не были.

Лысый выглядывает наружу и вдруг резко отдёргивает голову.

— Твою мать.

Я смотрю в том же направлении и повторяю его фразу в точности. Мимо нас, всего в нескольких сотнях метров, величественно проплывает «зелёнка». И мы очень аккуратно едем вдоль неё, щедро подставляя правый борт линии фронта. Впрочем, сейчас это не особо опасно: укропы появляются здесь с закатом солнца. И не только потому, что они упыри, а ещё и по той причине, что наши «утёсы» и другие пулемётные точки очень сосредоточенно наблюдают за лесополосой. Сейчас, в разгар дня, опасность оттуда могла исходить только одна – мобильные снайперские группы. Эти могли появиться в любое время суток и в любом месте. Нас от них весьма условно прикрывала редкая полоска тополей, высаженных вдоль дороги каким-то добрым самаритянином ещё в советские годы, если судить по размеру деревьев. Но прикрытие это было условным во всех смыслах слова – видны мы были из «зелёнки» как на стрельбище. Мы это прекрасно понимали даже отсюда. И водитель «Урала» вдавил педаль газа до упора, благо, на этом участке дорога пострадала не так сильно.

Сделав крутой вираж, мы, не сбавляя скорости, заезжаем в ворота и за нами немедленно захлопывается установленная на колёсики металлическая створка. Приехали.

Выгружаемся у какого-то длинного одноэтажного производственно-административного здания с выбитыми окнами.

Осматриваюсь. Вокруг меня просторный заводской двор с некогда очень обширными и ухоженными газонами. Территория не маленькая. Асфальт вокруг усыпан битым стеклом, а на краю газона скорбно валяется ржавая простреленная каска советского образца. Удивлённо её рассматриваю.

— Пацаны, откуда такой раритет?

— Да от укров остался. Тут где-то были старые армейские склады длительного хранения, вот они их и раздербанили.

Парни из группы Домового бодро выносят свой скарб и готовятся к погрузке. Наш Урал сейчас увезёт их обратно в Донецк. Своё время здесь они отбыли без особых неприятностей, чего искренне желали и нам.

Вижу Пчёла, стоящего возле ящиков с БК. Подхожу. Мы закуриваем.

— Ты чё такой задумчивый, Андрюха?

— Да будешь тут… - Пчёл сплёвывает и кивает в сторону ящиков. – Вот всё наше богатство, Шекспир. Один «Шмель», одна РПГ-шка и четыре морковки к ней. И воюйте как хотите, пацаны. Ещё гранат отсыпали. Десять штук на всех. Так что не обижайтесь, парни, но выдавать их буду только если очень надо.

Н-да… А что тут ещё скажешь. Пчёл докуривает и идёт принимать дела у Домового. Они с Туманом будут нашими командирами на этой ротации. Туман – старшим, а Пчёл его заместителем. Двое взводных. И всё.

Заношу свои вещи в то самое большое одноэтажное здание. Полевая казарма обустраивалась именно в нём. Целых стёкол действительно не было. В тех комнатах, где жили бойцы, окна были наспех забиты фанерой, впрочем, это не спасало – сквозило из всех щелей и пыхтевшие в каждой комнате самодельные печки-буржуйки не особо улучшали атмосферу. Дверные проёмы завешены одеялами – дверей тоже нет. Куда они делись для нас загадка. Были предположения, что их уволокли укропы, оттеснённые с этой территории не так давно. И как бы смешно это ни звучало, но для таких предположений имелась вполне реальная почва: весь интернет был переполнен кадрами их мародёрства на оккупированных территориях. Дорогие гости из Винницы, Львова и городов поближе тащили всё. То есть, вообще всё, до чего могли дотянуться. Включая двери от сараев, что радостно продемонстрировали в одном из роликов на «ютьюбе». Всё это они грузили и отсылали в родные поселения на запад. Чего совершенно не стеснялись. Ну, так если они не гнушались видавшими виды дверями от сараев, что мешало им польститься на двери из этого заводского корпуса, явно бывшие в куда более хорошем состоянии?

В коридоре меня нагоняет Суржик.

— Шекспир, не располагайся тут. Бери вещи и пошли. Нас поставили на КПП.

— На ворота?

— Ну, да. На передовой пост на всю ротацию.

Пересекаю двор и захожу в помещение КПП – кирпичный двухкомнатный флигель, пристроенный к воротам. Точнее, комнат в нём было не две, а полтары. Вторая комната – это, скорее, сквозной коридор с двумя дверями, одна из которых выходила во двор завода, а вторая наружу, за порядком изъеденный пулями бетонный забор. По сути, в ней наш пост и располагался. Точнее, часть его. Снаружи наши предшественники уже начали возводить импровизированные укрепления: бруствер, составленный из патронных ящиков и мешков с песком. Ни Бог весть что, но хотя бы что-то. Так, по крайней мере, можно будет вести наблюдение за «зелёнкой», будучи минимально защищёнными от того, что может в этой «зелёнке» находиться. Впрочем, бруствер ещё надо было достраивать. Чем, скорее всего, будем заниматься уже мы.

Внутри КПП уже ведёт инструктаж Пчёл. Кроме меня и Суржика на пост заступают Антоха и Ефрейтор.

-…В общем, разбиваетесь по двое, дежурить будете по четыре часа. Задача ваша следить, чтоб днём в «зелёнке» не было чужого движения, а ночью из неё никто к нам не пришёл и по тихому не вырезал всех пацанов. Их ДРГ, если что, полезет именно здесь, через вас. Лучше места не найти. Так что, парни, вы начеку 24 часа в сутки. Спим с автоматами, а ночью даже не разуваемся. Ночью тут самый сенокос. Ваш сектор справа частично закрывает «7-й утёс», а вот слева у вас пустота. Слева только укры, пацаны.

Я аккуратно выглядываю наружу. Именно слева «зелёнка» ближе всего.

— Пчёл, а сколько до «зелёнки» по левому борту?

— Метров восемьдесят, Шекспир. Так что не спим и ходим аккуратно. Вас оттуда из ПМ-а перестрелять можно, ни то, что из снайперки.

Пчёл замолкает и какое-то время молча смотрит куда-то в сторону.

— Короче, так, пацаны. То, чего здесь может произойти, тоже будет через вас. Так что… Наши шайтан-трубы тоже будут все у вас. Ящики у входа с той стороны поставили. Со двора который. А то тут у вас места нет ни хрена. Даже поставить некуда. Вот вам рация.

Пчёл называет нам позывные.

— Запомнили?

Мы киваем.

— Ну, добро. В общем, задачу поняли. Обживайтесь. И главное. – Уже уходя, Пчёл останавливается. – Никакой стрельбы. Обнаруживать себя по минимуму. Мы сидим тихо и никак себя не показываем. Для укропов это место до сих пор непонятно. Они не знают, сколько нас здесь есть и вообще, есть ли кто-нибудь постоянно. Нас тут всего взвод, а их там непонятно сколько. Пока они не знают – они боятся. И не лезут сюда. Вот и пусть боятся дальше. Пока оно так – у нас проблем будет меньше.

Первыми заступаем мы с Антохой. За крайнюю пару месяцев мы сдружились и теперь представляем из себя вполне сработавшуюся боевую двойку. На улице начинает моросить дождь. Что не радует совершенно: на дворе начало марта и температура сразу падает.

— Да, хреново. – Антоха закуривает. – Погода самое то для диверов.

Я киваю. Вспоминаю, как ещё по мирному времени знакомый бывший ВДВ-шник говорил мне о такой погоде, что «разведчик её три года ждёт». Впрочем, для меня это тоже скоро станет вполне актуальным: перед выездом на позиции я сам попросился в ДРГ. Только нашу. Что ж, посмотрим, каков будет ответ. Антоха об этом не знает и не надо.

Распечатываю пачку сигарет «Белое Солнце». Неплохое курево. Из-за расцветки пачки мы называем их «солдатский Camel». Закуриваю, пряча тлеющую часть сигареты в кулаке. Ещё одна привычка, приобретаемая мгновенно – так делается для того, чтоб по этой сигарете тебя не вычислил снайпер.

— А что тут со снайперами, кстати? Парни говорили, что тут какая-то снайперша завелась.

— Ага. – Антоха кивает. – Наши разведосы видели её в оптику. Блондинка, говорят, и бюст как у Памелы Андерсон.

— Ну, ничего себе. Литовская биатлонистка?

— По ходу. А может им и показалось. Ну, мало ли, сколько они тут уже без девок по лесам лазают.

— Сто пудов. Они так скоро пеньки за женский пол принимать начнут.

***

Как и ожидалось, противник появился в «зелёнке» как только стемнело. Мгновенно началась перестрелка между лесополосой и «7-м утёсом». Несколько вражеских пулемётных и миномётных групп обрушили на нашу крепость шквал огня. Утёсы тоже не остались в долгу и ответили встречным свинцовым шквалом. Ночной воздух расчертили огненные трассы. Мы смотрели на это зажигательное представление с расстояния в полтора километра. Вот, значит, как это выглядит со стороны. Да уж, впечатляет. Несколько недель назад мы сами участвовали в этой постановке, когда входили в гарнизон крепости. А крепость даже со стороны выглядела впечатляющей. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда не видел «7-й утёс» снаружи. Тем более, с того его бока, которым он был повёрнут к врагу. А ведь тогда, в январе, враг был там, где сейчас стоим мы. И смотрел на нас точно так же, как мы сейчас смотрим на крепость Лёши Русского. У неё не было ни зубчатых стен, ни крепостных валов, ни грозных сторожевых башен. Более всего снаружи «7-й утёс» походил на огромный курган с возвышающимися над ним то ли мачтами, то ли трубами. Эдакий крейсер «Аврора», стоящий на якоре посреди донецкой степи. Но немыслимым образом, при полном отсутствии внешнего сходства, он всё равно напоминал замок. Грозный и непреступный. Каким он и являлся на самом деле. Замок, который штурмовали каждую ночь. И каждую ночь он давал им отпор. Раз за разом. День за днём. Неделю за неделей. Месяц за месяцем.

Основной гарнизон этого замка не покидал его, каждую ночь развеивая врагов, как туман. И этот замок не зря называлась «утёсом» - враги разбивались об него, как волны о прибрежную скалу.

Впрочем, бой шёл не только здесь. Судя по звукам и вспышкам на горизонте, в эти же минуты враг пытался атаковать «Вольво-центр» и ещё с полдюжины наших форпостов на Песках. И везде с одинаковым успехом. По всему сектору бой шёл по нарастающей. Сначала стрелковое оружие. Потом пулемёты. Потом миномёты. А часа через полтора в ход пошла тяжёлая артиллерия.

— Ого! Шекспир, ну-ка глянь-ка.

Антоха показывает куда-то вверх, в ночное небо. Я перехожу на его сторону наблюдательного пункта и поднимаю голову. Сначала я даже не понял, что я вижу. По чёрному, абсолютно беспросветному небу, затянутому облаками, через которые даже Луна не могла пробиться, медленно и горделиво летела звезда. Она направлялась к вражеским позициям и враги тоже её видели, потому, что уже через секунду с их стороны начало стрелять всё, что только могло это делать.

— Это что такое?

— Звезда смерти. – Даже в темноте я понял, что Антоха довольно улыбается. – Ну, это мы её так называем. Как в «Звёздных войнах». Помнишь?

— Да ясное дело.

Мне вдруг вспомнилось, как я совершенно случайно посмотрел шестой эпизод этой киносаги в 1984 году на английском языке. Он тогда только вышел, и его показывали в Ростове на выставке достижений американского народного хозяйства, которая открылась в тот год и месяц проработала в моём родном городе, отнимая клиентов у лунапарка и зоопарка. Учителя привели нас туда на экскурсию и попытались заставить слушать лекцию двух американок (страшных, как все семь смертных грехов) о каком-то странном американском мужике, недавно собравшем в своём гараже некую чудо-машину. Американки приторно улыбались и тыкали пальцем в стенд со странным логотипом в виде надкусанного яблока. Естественно я моментально ушёл в автономную разведку, очень быстро обнаружив маленький кинозал, двери в который не охраняла ни одна грозная билетёрша. Кинозал был заполнен такими же юными разведчиками из других экскурсий, а на экране шли ОНИ… Я не понял ни слова, но полтора часа просидел, открыв рот. Потом выяснилось, что учителя меня обыскались, но какое это уже имело значение.

Трясу головой, отгоняя воспоминания.

— Так что это за пепелац над нами летает?

— Ну, не над нами, а над ними. И слава Богу. Сейчас всё закончится. Можно уже даже и по чаю выпить. – Антоха умиротворённо закуривает. – Это боевой дрон. Он к одной из наших артиллерийских систем идёт в комплекте. Занимается наведением огня. А «звездой смерти» его называют потому, что как только он появляется, к укропам сразу же большой и толстый песец прибегает. Видишь, как они запрыгали. И у них есть причина.

Причина действительно была. Через несколько минут горизонт расцвёл всеми цветами радуги. Где-то там, в районе «Вольво-центра», земля вдруг встала дыбом и перемешалась с ночным небом. Табуретка подо мной отчётливо подпрыгнула. Ещё через минуту то же самое произошло по направлению другого форпоста. И ещё. И ещё. И ещё… А потом всё стихло.

— Вот примерно так, брат Шекспир. Ну, так что, мы чай пьём?

***

Утром выяснилось, что после нашей пересменки дождь, едва ощутимо моросивший с вечера, зарядил со всей пролетарской ненавистью и земля, едва подсохшая после недели солнечной погоды, превратилась в болото. Ну, что ж, у всего были плюсы. У нашего передового поста в том числе. Мы, по крайней мере, были под крышей, и вокруг нас был, в основном, асфальт. А вот парням на «утёсе» и на «глазах» (удалённом наблюдательном посту с другой стороны «Двадцатки») сейчас было явно не сладко.

Ближе к полудню из Донецка приехал Варяг. Он как обычно привёз продовольствие и сигареты. С куревом в отряде вообще, в последнее время, был ощутимый дефицит. Финансирование окончательно перекрыли и мы крутились как могли. Сигареты уже начали выдавать на посту дневального под роспись и по одной пачке на двое суток. Мы ухитрялись растягивать, выкуривая за один раз не по одной сигарете, а по половинке, но помогало это слабо. Бойцы ходили нервные и дёрганые. Однако на боевые курево, всё же, должны были выделять в необходимом количестве. Теоретически. Но жизнь, как всегда, ярко демонстрировала тот факт, что теория и практика не всегда идут рука об руку.

Суржик угрюмо закрывал ворота. Подхожу к нему.

— А доброй ли была ваша ночь, пан Суржик?

— Вашими молитвами, пан Шекспир? Ну, а вас не терзали тяжкие думы о вечном?

— О, ещё как терзали! К примеру, мысли о глубоком философском естестве русского мата. Вдумайтесь, мой учёный брат: в русском мате ведь всего лишь одиннадцать слов – девять существительных и два глагола. А производные от этих волшебных терминов и их комбинации тянут на библиотеку размером с полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина. Что не удивительно, ведь эти слова универсальны и с их помощью можно сформулировать любую мысль. Вот, к примеру…

Я выдаю фразу, состоящую практически полностью из разных вариаций одного и того же слова, стоящего на первом месте в списки из одиннадцати терминов, упомянутом ранее. Суржика сгибает пополам от смеха.

— Вот! Одно слово, а какая глубокая мысль.

— Шекспир, ну ты даёшь!

— Стараемся.

Повеселить парней никогда не вредно. Особенно сейчас. Первые сутки на боевых – это всегда жёсткая депрессия. Психика переключается на новый режим реальности. Но делает она это не сразу. Человек – он же всё-таки не машина. Это потом становится легко и где-то даже весело. Но первые сутки – это всегда очень жёсткая вещь.

Получаю суточную дозу сигарет, тушёнки и хлеба для всего поста и возвращаюсь обратно. На входе во флигель рация, пристёгнутая к разгрузке, оживает.

- «База» «Второму»… «База» «Второму»…

Отжимаю тангенту.

- «База»…

В трескучем эфире звучит голос Пчёла.

- «Седьмой» сообщил, что в «зелёнке» снайпер. Вы там аккуратно, на бруствер не вылезайте.

— Плюс.

Вешаю рацию обратно. Мы-то не вылезем. Мы уже учёные. Но тут кроме нас потенциальных «рябчиков» достаточно. Выглядываю во двор и вижу Варяга. Тот стоит возле машины и о чём-то весело трепется с Кузей и Сержантом. Видать, последними донецкими новостями делится. А ведь он сейчас назад поедет. Дольше, чем на полчаса он здесь не задерживается.

— Антоха, прими рацию. Я сейчас.

Подхожу к Варягу, отвожу его в сторону и тихо сообщаю:

— Саня, на дороге снайпер. Обратно ехай осторожно.

Варяг смотрит на меня тем неповторимым взглядом, который бывает у интеллигентного ученика музыкальной школы по классу скрипки в тот неловкий момент, когда из переулка на него внезапно выкатывается толпа нетрезвых представителей пролетариата. Ничего не отвечает, но смысл сказанного он явно осознал.

Возвращаюсь на пост. Антоха сидит у стены и как-то странно сосредоточенно листает засаленную общую тетрадь. На вид очень старую. Её, вероятно, принёс Ефрейтор сегодня утром вместе с дровами для буржуйки. Предназначалась она, явно, на растопку этой самой буржуйки и других вариантов здесь не предвиделось. Но Антоху она, от чего-то, заинтересовала. Причём, до крайней степени.

Антоха ловит мой взгляд и передаёт тетрадь мне.

— Ты посмотри на это, Шекспир.

Принимаю тетрадь и читаю на обложке практически полностью выцветший заголовок: «Журнал охраны объекта 901». А ниже большими жирными буквами выведено: «ДСП». Для служебного пользования, значит. Открываю тетрадь и читаю: «Смену принял: замечаний нет. За время дежурства происшествий не было. Могильник осмотрен: замечаний нет, выбросов нет. Уровень загрязнения в норме».

— Чего?

— Ага. Представляешь? А теперь вот это почитай. Здесь вообще угар.

Протягивает мне вторую тетрадь. Выглядящую раза в три старше. Ещё один журнал, заголовок которого перестал читаться, судя по виду, не меньше десятилетия назад. Открываю с конца и смотрю на последнюю дату: 1989 год. Запись состоит наполовину из непонятных мне цифровых индексов: «08.03.1989… Боеприпасы на утилизацию: <индекс>… Доставка: <индекс>… Токсичность: <индекс>… Режим хранения: <индекс>… Закладка в саркофаг: <индекс>…».

Смотрю на Антоху тем же взглядом, каким за десять минут до этого на меня смотрел Варяг.

— Антоха, на чём мы тут стоим?

— Да тут вариантов два: или химия, или радиация. Как-то больше ничего в голову не приходит.

— Хм… А что из этого лучше, интересно?

Вопрос повисает в воздухе. Не сговариваясь, оба молча закуриваем.

— Вот отрастут у нас хвосты после того, как вернёмся, тогда и поймём, что лучше.

Антоха задумчиво почесал активно зарастающую скулу.

— Слушай… Здесь ведь до войны охраны было больше, чем в Кремле. Я тут погулял, посмотрел. Территория тут не маленькая, но на ней деревья, огороды, каналы всякие искусственного происхождения. И ничего. Только забор бетонный. Ну, не огороды же они здесь так охраняли? В общем, на поверхности здесь, похоже, только заводоуправление и какие-то вспомогательные цеха. Ну, мастерские, лаборатории, прочая чушь. А что под землёй… Есть пара входов куда-то вниз, но они залиты бетоном. Причём, капитально. Что под нами – это только Богу ведомо. По ходу, это место ещё веселее, чем наш старый, добрый «7-й утёс».

— Мило.

Сбиваю пепел и снова пролистываю второй журнал. Индексы, индексы, индексы. Ничего, кроме них.

— Мне вот интересно. А если сюда прилетит что-нибудь серьёзное? Та же «Точка У». Ведь они здесь падали, было дело. Причём, не далеко. Нам Лёша Русский кратер показывал. Так вот если оно по этому саркофагу впечатает – что будет?

— А это, смотря, куда ветер подует, после того, как оно прилетит. Надеюсь, что по укропам.

Снаружи хлопают ворота и слышится отчаянный визг покрышек. Варяг уезжает обратно в Донецк и делает это по ускоренной программе, выжимая из машины всё, что можно из неё выжать. Ну, да. Чем быстрее ты едешь, тем труднее по тебе прицелиться.

— У тех зданий, что на поверхности, даже подвалов нет. То есть укрыться здесь негде. Это я тоже посмотрел. – Антоха выбрасывает сигарету вслед уезжающему автомобилю.

— Слушай, ну так это полный капец, если вдруг начнётся по-серьёзному. Один нормальный миномётный залп и всё. В заводоуправлении стены тонкие. Хрен от чего спасут, разве что от ветра.

— Так и я тебе о том же. Позиции у нас – просто блеск. Увидеть бы того штабного гения, который их выбирал. Небось, тупо пальцем в карту ткнул и привет. Я тебе больше того скажу: поговаривают, что у Серёги Сфинкса проблемы начались из-за того, что он против был, чтоб нас сюда ставили. Он же у нас тут единственный боевой офицер в подразделении остался. Тот, который старой школы. Так вот, против он был. Причём, довольно круто.

— Настолько круто, чтоб попасть на подвал.

— По ходу.

В «зелёнке» вдруг начинает работать пулемёт. Мы оба мгновенно приседаем и, под прикрытием мешков, выдвигаемся на бруствер. Снайпер снайпером, а боевая позиция у нас здесь.

— Они что, охренели? Час дня.

Снимаю автомат с предохранителя. Мало ли, что им сейчас в голову взбрести может. Звучит новая очередь. В метре над нашими головами мерзко свистят пули. Для того чтобы через мгновение с хрустом отколоть несколько кусков бетонного забора слева. ПК. На излёте. Однако их пулемётная команда бьёт во все стороны. Интересно, зачем.

«7-й утёс» оживляется и бьёт по стреляющему сектору длинной душевной очередью. Укропский пулемёт смолкает. Вряд ли, конечно, в них вот так, с первого раза попали (такие чудеса, разумеется, случаются, но редко). Скорее всего, они просто смылись. Хотя, кто его знает. Может нашему братишке, стоящему за гашеткой «Утёса», и довелось сейчас добавить себе ещё одну звёздочку на фюзеляже.

***

Третья ночь была на удивление спокойной. В том смысле, что началось всё как обычно, но закончилось в несколько раз быстрее. «Звезда смерти» появилась снова. Увидев её, мы даже начали тихо напевать марш имперских штурмовиков из «Звёздных воин»: «Пам пам пам пам-па-бам пам-пабам! Пам пам пам пам-па-бам пам-пабам!». Наших ожиданий боевой дрон не обманул и, повторив вчерашнее светопреставление с точностью до миллиметра, чинно и важно удалился восвояси.

— А расслабляться всё-таки не стоит. Пока на «7-й утёс» накат идёт, они к нам могут подобраться.

Антоха поднимается и, пригнувшись, уходит на бруствер. Обзор оттуда лучше, чем с основного наблюдательного пункта. По крайней мере, на тот сектор, что интересует нас. Потому мы периодически выходим туда по очереди. Потом возвращаемся, чтобы отогреться. Мартовские ночи далеко не летние.

Я тоже поднимаюсь и иду в соседнюю комнату. Пацаны спят. Я открываю дверь – помещение надо проветрить. Наша самопальная буржуйка хороша всем, кроме одного: дым из неё чаще идёт внутрь, чем наружу. И мы периодически проветриваем комнату, чтоб отдыхающие парни не угорели. Они тоже так делают, когда спим мы. Завтра утром Ефрейтор собирается загерметизировать её асбестовым полотном, найденным где-то в местных закромах. Говорят, от асбеста бывает рак. Ну, может, у американцев он и бывает. А в нашей крови, по слухам, даже вирусы СПИДа дохнут.

Буржуйка почти погасла. Подбрасываю дров, а потом, подумав, накидываю сверху несколько «макаронин» снарядного пороха. Непонятно почему, но он разбросан здесь горами. Его серо-коричневые «хворостины» - основное средство растопки печей. Работающее гораздо лучше, чем мятая бумага. Разумеется, делать это нам запрещают. Но в армии, как и на гражданке – виновен не тот, кто виновен, а тот, кто попался.

Ставлю на печку алюминиевую чашку с водой. Пусть подогреется. Чаю попьём, а то как-то совсем холодно, да ещё и сыро – дождь оказался упорным, как ополченец. Отступать он не желал вообще.

— Шекспир.

Антоха шёпотом зовёт на бруствер.

— Движение в «зелёнке».

Разумеется, само движение в такой темноте увидеть практически нереально. Но имеются и иные побочные признаки, по которым можно определить, что оно есть. И я уже сам их вижу. В «зелёнке» в пятистах метрах от нас, то вспыхивает, то гаснет маленький, едва различимый красный огонёк. И мы уже прекрасно знаем, что это такое.

ПНВ. Прибор ночного видения. А в нашем просторечии – «ночник». Не смотря на все разговоры о нищете укропской армии, некоторые её подразделения оснащены были не хорошо, а очень хорошо. И в первую очередь касалось это бывшего «Правого сектора» и «тербатов» – так называемых «батальонов территориальной обороны». Добровольческих бандеровских банд, щедро спонсировавшихся местными олигархами, желавшими задавить Донбасс любой ценой. У них было всё: от качественной снаряги, до технологических изысков, например, оснащённых ПНВ прицелов для снайперских винтовок. Всё, кроме боевого духа. Их доблесть, в основном, распространялась на гражданское население и пленных. Хотя, в целом, они были, конечно, посмелее обычных украинских армейцев, которые вообще не понимали, что они здесь делают. Да и недолюбливали они друг друга. За три дня мы уже дважды слышали перестрелки между «правосеками» и ВСУ. Что они там между собой делили, нам было не ведомо, но мы от души желали успехов обеим сторонам со всей их артиллерией и приборами ночного видения… Вот только у нас самих таких приборов не было. И фиксировать движение в «зелёнке» приходилось по второстепенным признакам. Которые периодически, что называется, «вводили во грех». В первую ночь здесь мы испытали целый комплекс «приятных ощущений» после того, как буквально метрах в ста от нас, в непроглядно чёрном ночном поле вдруг вспыхнули два красных огонька. В первый момент мы уже решили, что какие-то неведомые супердиверсанты смогли незаметно подобраться так близко и теперь выцеливают нас из снайперских винтовок, оснащённых теми самыми ПНВ. Но когда огоньки буквально сразу начали перемещаться, до нас дошло, что перед нами лиса. Та самая, сказочная хулиганка и расхитительница курятников. И такие вот местные зверушки были большой проблемой, потому, что их глаза за ПНВ принимали далеко не мы одни. Из-за слишком большого сходства так ошибались даже очень опытные бойцы с несколькими войнами за плечами. А зверушкам всего лишь хотелось есть. Местные лисы по ночам очень любили пробираться к нам на базы, чтобы поорудовать на свалках. Остатки тушёнки они очень уважали.

Но на сей раз перед нами была не лиса.

— Что-то они оживились, Шекспир. Вторую ночь уже так шныряют. Не нравится мне это.

— Ага… - До боли в глазах всматриваюсь в темноту. – И, заметь, ничего не делают. Только ходят и высматривают.

— Внимательно высматривают. Сдаётся мне, тот пулемётчик не просто так по нам шмальнул. На зуб попробовать пытаются, гады. Реакции ждут. Прощупывают аккуратно.

— Тоже заметил. И с каждым днём всё активней.

Возвращаемся обратно на пост. Движение прекратилось. Ушли. Буржуйка в соседней комнате раскачегаривалась медленно и вода в кружке только закипела. Завариваем чашку на двоих. И сигарету тоже закуриваем на двоих. Вчера нам ничего не привезли и мы добиваем запасы. Делать это стараемся медленно, но всё равно, если утром ничего не придумаем – останемся без табака.

— Мне вот интересно, как мы всё это разруливать будем, если они не просто так здесь разведку ведут?

Антоха аккуратно отхлёбывает чай, стараясь не получить ожог. Армейская алюминиевая кружка – это, наверное, самое неоднозначное военное изобретение из всех. С одной стороны, незаменима. А с другой – изобретателя хочется убить. Он сам-то пытался с ней иметь дело, когда она горячая?

Я молчу. Антоха передаёт мне кружку и продолжает.

— Вот смотри. Нас здесь тридцать пять человек. У нас кроме автоматов и пары гранатомётов, один из которых одноразовый, нет вообще ни хрена. Ну, дали миномётчиков в усиление. Но это если пехота пойдёт. А если танки? Миномёты по танкам – это вообще цирк. Было б, хотя бы, укрепление нормальное, так нет. Они этого забора даже не заметят. И как их тормозить?

— Да не понимаю я, Антоха. Но я одно знаю – нам с этой позиции сходить нельзя. Как угодно, что угодно, но мы этих гадов удержать должны, если полезут. Или, хотя бы, задержать. На сколько сможем – на столько и должны.

Антоха мрачно кивает.

— Без вариантов, Шекс. Вез вариантов… Здесь такое место поганое – если сразу прорвутся, очень много бед наделают. А прорваться могут далеко. Может даже до Донецка. Хреново, что с настоящим боевым опытом здесь народу не так много. Если не я один.

— Слушай, давно хочу спросить: а где ты повоевать успел? Мы, вроде, ровесники с тобой. В Чечне, что ли?

— Нет, не в Чечне. Но тоже с год по горам лазал. В 90-е ещё.

— Так, а где?

Антоха говорит и где воевал, и чем там конкретно занимался. Присвистываю.

— От то ж. Только, Шекспир… Ты если будешь когда-нибудь писать об этом – подробностей не озвучивай.

— Не вопрос. А почему?

— Да ну его к лешему. Я ж туда по контракту ездил, завербовался официально, через военкомат. А потом, когда вернулся, и поинтересовался по поводу своих денег, в том самом военкомате мне сказали, мол, вали отсюда, а то за наёмничество привлечём. Представь. Вот, как-то, и не хочу этот вопрос поднимать.

— Ну, ничего себе. А как это, вообще, возможно?

— Да вот такая замечательная была страна Укропия.

Моя очередь выходить на бруствер. Возвращаюсь быстро – никакого движения в «зелёнке» нет. Антоха уже снова поставил греться опустевшую алюминиевую чашку. Буржуйка горит огнём, так что на этот рас разогреется вода быстро.

Через полчаса нам уже пора было меняться. А спать, отчего-то, вообще не хотелось.

— Жалко здесь музыку не послушаешь.

— Ну, Антоха, ты размечтался. Тут электричества уже почти год нет.

— Да я знаю. Всё равно без музыки воевать стрёмно.

— Согласен. Так а чего бы ты послушал к примеру?

— А ты знаешь… Розенбаума. Вот, почему-то, хочется.

— Да ладно! Тебе Розенбаум нравится? А какая песня?

- «Камикадзе», Шекспир… «Камикадзе».

Он замолкает, смотрит куда-то в сторону и вдруг начинает тихо петь.

- «Я по совести указу

Записался в камикадзе.

С полной бомбовой загрузкой лечу.

В баках топлива до цели,

Ну, а цель, она в прицеле,

И я взять её сегодня хочу.

Рвутся нервы на пределе.

Погибать – так за идею.

И вхожу я в свой последний вираж.

А те, которые на цели,

Глядя в высь, оцепенели,

Знают, чем грозит им мой пилотаж!..».

Я вдруг понимаю, что вокруг абсолютная тишина. Здесь вообще тихо. Очень тихо. Всегда. Нет ни птиц, ни зверей. Даже лисы – и те отсюда уйдут после того, как мыши, которыми они питаются, доедят брошенный урожай на полях и тоже откочуют в поисках лучшей жизни. И в этой тишине песню, казалось, было слышно за многие километры. Или не в тишине дело? Не знаю…

- «…Парашют оставлен дома,

На траве аэродрома.

Даже если захочу – не свернуть.

Облака перевернулись,

И на лбу все жилы вздулись,

И сдавило перегрузками грудь.

От снарядов в небе тесно,

И я пикирую отвесно,

Исключительно красиво иду.

Три секунды жить осталось,

И не важно, что так мало,

Зацветут ещё мои деревья в саду!..».

Темнота вокруг продолжает сгущаться. Не понимаю, как такое вообще возможно – когда нет ни единого источника света на многие километры вокруг. Будь мы в тайге или в каких-нибудь тропических джунглях – всё было бы ясно. Но здесь ведь люди. И довольно много, если разобраться. Просто они взяли и сами погасили свет. И им, казалось, вторила сама природа, закрыв облаками звёзды и набросив тёмное покрывало на Луну. Ничто не нарушало этого спокойствия, кроме тихо звучавшей песни…

- «…Не добраться им до порта,

Вот и всё. Касаюсь борта,

И в расширенных зрачках отражен

Весь мой долгий путь до цели,

Той, которая в прицеле.

Мне взрываться за других есть резон.

Есть резон своим полетом

Вынуть душу из кого-то,

И в кого-то свою душу вложить.

Есть резон дойти до цели,

Той, которая в прицеле,

Да потому что остальным надо жить!..»

Я, как-то неожиданно сам для себя, вдруг представил цветущую сакуру, за которую полетел умирать этот парень из песни. И не одну. Большие сады, переполненные снежно-белыми цветами с едва заметным розовым отливом. Только, почему-то, не в Японии, а в Донецке. А ведь я никогда не видел, как она здесь цветёт. Просто ни разу не был здесь в это время года. Когда же это будет? Месяца через полтора, наверное. Весна окончательно возьмёт верх, ледяные дожди сперва станут тёплыми, а потом и вовсе прекратятся. Земля проснётся и выпустит на волю зелёные стрелы травы. Вот тогда это и произойдёт. Сакура… Что бы ни произошло здесь и сейчас, она, чёрт возьми, обязательно зацветёт. И плевать на то, увижу я это или нет, плевать, какую цену придётся за это заплатить – она будет цвести.

2. Литовская биатлонистка

Утро выдалось солнечным. Дождь, изводивший нас три дня, наконец прекратился и на улице стало даже жарко. Не иначе к вечеру всё просохнет.

Включаю телефон. Я делаю это раз в сутки. Заряжать его здесь негде, сигнал в основном отсутствует напрочь, а включённые трубки ещё и отлично пеленгуются. Но раз в день, на всякий случай, я всё же включаю мобильник: мало ли, вдруг сигнал появится. Это редко, но случалось. Практически сразу слышу сигнал sms-ки. Удивлённо смотрю на дисплей. Ну, надо же, аж два деления. Что-то в лесу скончалось. Вижу, от кого сообщение, и быстро его открываю: «Как ты? Напиши. Переживаю очень». На минуту задумываюсь. Потом всё-таки начинаю набирать ответ. Поздно – сигнал ушёл так же внезапно, как появился. Дисплей невозмутимо проинформировал меня, что сети нет. Отключаю устройство и выхожу наружу…

Мама родная! А это что за митинг? Метрах в пятнадцати от меня стоит толпа в пару десятков человек и что-то весело обсуждает. Причина оказывается и вправду жизнеутверждающей: на нашей базе торжественно открыли сортир. Произошло это торжественно, с перерезанием неизвестно откуда взявшейся красной ленточки. А тем, кто услышав об этом, замрёт в недоумении, могу сказать только одно: что вы понимаете в военно-полевом юморе? Новоявленный сортир в прошлой жизни был заводской авторемонтной мастерской, со всеми благами цивилизации в виде ремонтных ям. Вот как раз они сейчас и поменяли назначение. На самом деле, событие было действительно во всех отношениях радостным. Капитальное здание с толстыми кирпичными стенами практически гарантировало то, что боец, зашедший туда по насущной необходимости, не падёт смертью храбрых в самый негероический момент. И этот вопрос был в самом деле насущным. Он обсуждался, по нему шли горячие споры и эмоциональные дискуссии. А одной из самых популярных шуток было: «Пойти по нужде в лесополосу». С её помощью бойцы беззлобно подкалывали друг друга и жестоко стебали штабных лоботрясов, заезжавших в гости. Штабные (как и вся прочая тыловая живность) принимали это за чистую монету, но понять сию шутку мог только тот, кто действительно находился здесь на боевых. Только одному из нас под силу было оценить всю абсурдность этого предложения. Во-первых, лесополоса находилась за пределами периметра и ни один боец в здравом уме и трезвом рассудке никогда не пошёл бы осваивать её по любой причине, включая и эту тоже. Во-вторых, мин, растяжек и прочих радостей жизни там хватило бы на десять ротаций таких, как мы. А, в третьих, лесополоса являлась линией фронта. И всерьёз представить себе поход туда по столь незамысловатому поводу можно было только под воздействием веществ, расширяющих сознания и сокращающих бытие.

Во флигеле Суржик передаёт пост Антохе. Захожу в комнату за автоматом. В комнате Ефрейтор внимательно рассматривает себя в зеркало.

— Скажи мне, Шекспир, я на бомжа не сильно похож?

— Братское сердце, ты похож не на бомжа. Ты похож на сепара.

Ефрейтор удивлённо смотрит на меня, но потом до него доходит и настроение у него явно улучшается. После четырёх дней проживания в комнате с буржуйкой, коптящей вовнутрь, мы действительно медленно, но верно начинаем походить на «страшных сепаров» из украинских СМИ. Скоро для полноты картины нам будет не хватать только шапки-ушанки и злого медведя на цепи. Интересно, а я сам как выгляжу? Смотрю в зеркало. Твою дивизию. На меня смотрит какой-то арабский террорист, минимально знакомый и довольно угрожающий. Ну, прямо чеченский боевик. Что и говорить: печная сажа весьма ощутимо меняет цвет лица. Ещё и борода выросла. Самая натуральная. Оставить её, что ли? Потом, когда вернусь с боевых. Ладно, сначала вернёмся, потом посмотрим.

— А это для полноты образа!

Оборачиваюсь. Улыбающийся Ефрейтор держит в руках топор.

— Ну, я же «злой сепар», «ватник» и всё такое. Надо соответствовать ожиданиям. Страшный русский с топором!

— Ну, ты даёшь, Алоизич.

Смеюсь. «Алоизичем» мы называем Ефрейтора из-за его позывного. Ну, просто я как-то раз вспомнил про одного немецкого ефрейтора, который неплохо продвинулся в жизни. С тех пор к нему это и прилепилось. Он не обижался.

Заступаем. Минут через десять в гости заходит Пчёл.

— Ну, рассказывайте, как ночь прошла. Что там происходит, и что вы сами думаете, вообще.

Пчёл хмурый. Улыбчивостью он и до этого особо не отличался, а сейчас и вовсе мрачный, как туча. Говорит мало, в основном слушает. Очень внимательно.

— Пчёл, они наращивают активность. Каждую ночь по «зелёнке» шныряют, причём, всё гуще и гуще. Но ничего не предпринимают. Только смотрят. То с одного бока зайдут, то с другого. И ещё. – Антоха вздыхает. – Они как-то уж очень явно нас не трогают. Бьют везде: но «утёсу», по «православным». Но не здесь. Как бы так не получилось, что хотят они именно того, чтоб мы тут расслабились. Не очень это приятно. Холодок по загривку.

— Я о том же, пацаны. – Пчёл достаёт из кармана две пачки сигарет и отдаёт нам. – Вот ваше курево на сутки.

Сигареты «2222». Жуткая дрянь, у которой вместо фильтра пустой мундштук. Но здесь и она за счастье, так что принимаем с благодарностью.

— Ещё такое, Пчёл. – Смотрю на него в упор. – У этих гадов и ночники, и все понты. А у нас даже бинокля нет. Слушай, ну, хотя бы, бинокль нам выдай, что ли. А то совсем уже Средневековье какое-то.

— Ладно, выдам.

Оборачивается к Антохе.

— Пошли, покажешь, где они сегодня лазали.

Они выходят на бруствер, я остаюсь внутри. Кто-то должен оставаться на КПП всегда. Хоть сейчас у него значение и весьма символическое. А погода роскошная. Вернутся – тоже на бруствер выйду, покурю на свежем воздухе. Заодно и за «зелёнкой» присмотрю.

Возвращаются они быстро. Я подхватываю автомат и выхожу на укрепление. А сигареты-то я внутри оставил. Задумался, что-то. Резко оборачиваюсь назад…

Этот свист нельзя спутать ни с чем. Тихий, пронзительный визг трения заострённого куска металла о воздух. Он ни с чем не сравним. Особенно когда звучит всего в паре сантиметров от твоего уха. То, что происходит дальше, я даже не особо запоминаю. Словно это происходит независимо от меня на каком-то странном автопилоте. Видимо, в такие моменты мозг мгновенно переключается в режим «drive» и действует сам по себе, не особо интересуясь мнением сознания. Всё умещается в какие-то немыслимые доли секунды: я резко ныряю за бруствер, и одним ныряющим прыжком забрасываю себя внутрь КПП.

— Снайпер!

Пчёл и Антоха отскакивают от входа.

Он стрелял не из «зелёнки». Точнее, не из той её части, что была нашим сектором наблюдения. Он бил издалека. Оттуда, куда дальше уходила дорога, по которой мы приехали на армейском «Урале». Из-за «мёртвой зоны». С высокого и длинного бугра.

Или это был не «он»? Или это была «она»?

— Литовская биатлонистка, мать её! – Антоха громко и многоярусно матерится.

— Хорошо стреляет, зараза… - Перевожу дыхание. – Почти срубила. С такого-то расстояния. Там же не меньше километра, блин. Ещё и ветер.

Пчёл по рации приводит базу в боевую готовность.

- «Второй» всем. У нас «кукушка».

Этим словом в нашей армии обозначают вражеского снайпера со времён финской войны. Всем оно понятно без дополнительных пояснений.

В рации звучит голос Тумана.

- «Первый» всем. Ответный огонь не открывать. Соблюдаем режим маскировки. Повторяю: соблюдаем режим маскировки.

Выдыхаю. Туман абсолютно прав. Они снова пытаются пробовать нас на зуб. Наносить мелкие уколы и смотреть на реакцию. Они по-прежнему не знают, кто мы и сколько нас. И не открыть ответный огонь в такой ситуации – значит обескуражить врага. Оставить его ни с чем. И даже напугать. Потому, что такие крепкие нервы, чаще всего, бывают у очень серьёзных и очень профессиональных ребят.

Ну, что ж… Будем серьёзными и профессиональными ребятами, господа ополченцы.

***

После пересменки иду умываться. Воды здесь нет, она такой же дефицит, как сигареты, её привозят в пластиковых бутылях из Донецка вместе с продовольствием и на гигиенические цели её никто не тратит. Но я терпеть уже не могу: хотя глаза промою, а то печёт их уже немилосердно.

Возвращаюсь обратно и застаю странную картину: Антоха вышел за бруствер и разбрасывает по дороге битое стекло. И это ещё не всё. Посреди дороги стоит странная конструкция, бывшая когда-то большим стендом для стенгазет, а к ней в хаотическом порядке примотаны тряпки всех размеров, цветов и мастей.

— Эээ… Это чего, парни?

— А это, Шекспир, новейшая высокотехнологичная противоснайперская защита «Made in ДНР»! – Антоха собой явно доволен.

— Брат, ты гонишь?

— Ничего подобного! Смотри: стекло на дороге будет бликовать и слепить нашу белобрысую сучку. А вот эта хрень просто и элементарно осложняет ей обзор. С той точки теперь сюда хрен выстрелишь. А новую хорошую точку ей найти будет не так уж и просто. Это старая ботва, её ещё в Афгане придумали. Выглядит по-идиотски, но работает, ты будешь смеяться.

— Шекс.

Ко мне подходит Суржик. Что-то протягивает.

— Это, случайно, не твоё?

У него на ладони лежит пуля калибра 7,62. Ближе к основанию вижу чёрные диагональные насечки. Как чёткие отпечатки пальцев. СВД… Снайперская винтовка Драгунова. Лучший друг всех кукушек в этой части света.

— Да, похоже, что моё. Где взял?

— На дороге нашёл. Она на излёте была, недалеко улетела.

— Спасибо, братанчик.

Рассматриваю пулю. Ну, вот она какая, смерть моя. Пусть лучше в кармане лежит. Там ей самое место.

— Машина на дороге. – Ефрейтор сообщает по рации о гостях и идёт открывать ворота.

Через пару минут на территорию вкатывается «копейка», внутри которой народу явно больше, чем было предусмотрено конструкцией и правилами дорожного движения. Впрочем, последнего живого гаишника в этих местах видели почти уже год назад. Как и все другие атрибуты мирной жизни. Не важно, хорошие или плохие. Я улыбаюсь – это машина Гоги.

Друг мой уже пару месяцев как был переведён в штаб, где трудился в отделе картографии. Однако наличие личного транспорта, дармового бензина и неугомонного характера не давало ему спокойно там акклиматизироваться и войти в ритм жизни «тыловой крысы». Наоборот, Гоги периодически тянуло сюда, на Пески. Беззастенчиво пользуясь служебным положением, он всё время ездил то на «7-й утёс», в гости к Лёше Русскому, то к нам, на «Двадцатку». В последнее время он крепко подружился с нашими ДРГ-шниками (группой Хукера и Круза), которых и привёз сейчас из Донецка.

— Ааа, Шекспир, здравствуй, дорогой!

— Гагик, барев дзез! Инч эс?

— Ара, лавэм! Слушай. Говорят, у тебя второй день рождения сегодня?

— Ты откуда знаешь?

Вопрос был вполне риторический: Гоги знал всё и всегда. Как ему это удавалось – знали только сам Гоги и Всевышний Господь.

— Вот людям тоже интересно: откуда стреляли, как стреляли.

Пожимаю руку Крузу. В двух словах излагаю ситуацию.

— Понятно.

Круз (крупный парень лет тридцати) оглаживает модно подстриженную бороду.

— Ты хотел пойти с нами. Ну, вот тебе и повод. Завтра нанесём визит твоей подружке. Выйдем часов в одиннадцать.

— Плюс.

— Это ты правильно, брат Шекспир. Как я тебя понимаю. – Гоги за малым что не пританцовывает. Здесь ему нравится явно больше, чем в штабе. - Я сам хочу со штабной работы валить. Люблю, чтоб кровь играла. Живым себя чувствовать! А там тухляк один, в штабе этом. Вот с Хукером договорюсь и тоже в ДРГ подамся. Кстати, я завтра тоже с вами выйду. Не тебе же одному всё веселье!

Я ничего не отвечаю. Да, Гагик. У всех очень разные причины находиться здесь. И очень разные причины уходить туда, куда мы уходим завтра. Кто-то отправляется в это путешествие, чтобы почувствовать себя живым. А кто-то, чтобы поговорить с Богом. Он ведь здесь гораздо лучше слышит. Ну, что ж. Как говорится, Аминь.

***

Утром к нам присоединяется ещё один человек. В присутствии которого все как-то сразу подбираются. Основная задача боевого выхода – не визит вежливости к спортсменкам из бывшей братской Литвы. Нам предстоит заминировать дорогу и ряд возможных путей подхода ДРГ врага. Ну, на наших коллег мы будем ставить растяжки. Особенно мудрёного в этом ничего нет. А вот дорога – там всё иначе. И для того, чтобы там было всё как надо, к нам прислали специалиста.

А специалист был фигурой очень колоритной. Высокий, худощавый, подтянутый мужик лет пятидесяти с аккуратно подстриженными офицерскими усами, был одет в примордиальную советскую гимнастёрку и не менее почтенную солдатскую пилотку с красной звездой. И всё это у него всегда было идеально выглажено даже на боевых. Как он этого добивался, оставалось загадкой. Позывной у него был «Чека». Или «ЧК». Означало это «чрезвычайную комиссию» или деталь спускового механизма гранаты, так же никто не знал. Может из-за этого по официальному позывному его практически никто не называл, а обращались к нему уважительно: Батя.

Ставить нам предстояло мины «МОН-50» - наш аналог раскрученного Голливудом американского «Клеймора». Обращению с этим смертоносным чудом родного ВПК Батя ухитрился научить нас менее чем за полчаса. Всё и в правду оказалось очень просто. Нет, конечно, у МОНки были свои сложные опции. Но здесь всё зависело от той схемы, по которой она будет устанавливаться. А схему, на сей раз, Батя выбрал самую простейшую – с использованием взрывателя от обычной гранаты, который, как выяснилось, отлично к этой мине присоединялся.

Антоха пошёл с нами. Такой опыт у него тоже имелся.

Подходим к «Гнезду» - нашему удалённому наблюдательному посту почти у самой нейтралки. Здесь остаются двое: Круз и Антоха. Их задача отслеживать подступы и прикрывать точку нашего выхода. Дальше идут шестеро: я, Батя, Хукер, Гоги, Пух и Интернет.

Выдвигаемся через «мёртвую зону» - участок территории, до такой степени перепаханный артиллерией с обеих сторон, что осколков под ногами больше, чем земли. Словно мы идём по свежей пашне. На которой не растёт даже трава. Просто не хочет она там расти.

Мы движемся мелкими перебежками. Но делаем это довольно быстро. Здесь открытое пространство. И наше обнаружение врагом практически гарантированно будет означать гибель группы. Нас просто накроют из миномётов и мы никуда не сможем деться. Некуда здесь деваться.

Доходим до склона холма и быстро поднимаемся наверх, под защиту лесополосы. Всё. Мы в «зелёнке». Через несколько метров уже территория врага.

— Откуда-то отсюда била твоя подружка. Так что начнём мы с неё, пожалуй.

А «подружка» не особо и мудрствовала. Её лёжку мы находим минут через десять. Маленькая плоская площадка, с которой просмотр нашего КПП вполне себе прямой и мало чем осложнённый. Времени у нас не так уж и много. Оставляем ей подарок и идём дальше. Не факт, что она сюда вернётся, но мало ли. Правила приличия требуют без подарков к девушкам не ходить.

Быстро передвигаемся вдоль кромки кукурузного поля. Идти нам чуть больше полутора километров. Стараемся не шуметь. Хоть основная масса укропов и появляется здесь не раньше заката, но всё же это вражеская территория, а сюрпризов на ней и в дневное время может быть, хоть отбавляй.

Театр военных действий в этой части сектора «Пески» напоминает шахматную доску. Где в виде клеток типичные для русского Юга прямоугольные поля, разделённые лесополосами. Год назад эти поля засеяли кукурузой и подсолнечником. А вот убрать урожай уже не успели. А он вырос. И теперь одиноко стоит на полях могучими скорбными зарослями. Именно поэтому здесь, порой, невозможно бывает определить кто на какой «клетке» находится. Наши передовые позиции и передовые позиции укров разбросаны и перемешаны настолько сумбурно, что это стоило жизни массе народу. Люди просто выходили не на ту клетку. Всё это умножалось тем, что тот самый урожай надёжно прикрывал и делал практически невозможным отслеживание перемещения мелких групп пехоты. Что вносило ещё большую неразбериху. С точки зрения полевой разведки мы сейчас шли по смертоносному болоту, которое могло в любую секунду обернуться трясиной. А с точки зрения простых бойцов это и вовсе было настоящим адом. Как минимум потому, что минирование территории здесь велось хаотично, зачастую, без составления каких-либо карт. На это просто не было ни времени, ни возможностей. Причём, делали это обе стороны так же в абсолютно хаотическом порядке – сегодня на этой шахмитной клетке мы, завтра они, послезавтра опять мы и так до бесконечности. Страшно даже представить себе, что будет происходить здесь, когда на Пески вновь начнёт возвращаться мирная жизнь. Сколько десятилетий понадобится для того, чтобы всё это разминировать. А ведь это не Ангола и не Афганистан. Здесь война идёт всего несколько месяцев. Но результаты её, местами, уже догоняют страны, воюющие долгие годы. Всего несколько месяцев… Но та концентрация ярости, в которой эти месяцы прошли, уже начинила эту землю смертью на много лет вперёд.

Дойдя до середины края поля, замедляемся. Интернет поворачивается к нам с Гоги.

— Парни, дальше осторожно. На другом конце поля водонапорная башня. А на ней у укропов стоит «Утёс». Если спалимся – уйти будет вообще не вариант. Никому. Так что передвигаемся тихо и не маячим. К тебе, Шекспир, это особенно относится – ты высокий.

— Плюс.

Да, высокий рост – это не всегда хорошо. Гоги везёт – он почти не пригибается. А вот мне приходится перемещаться, едва ли, не согнувшись пополам. Причём, перемещаться бегом. Хорошо, что вчера земля подсохла, а то сейчас побегали бы мы по этой пашне. В былые времена подобные поля были адом для кавалерии – боевые кони просто вязли в размокшей вспаханной земле, а пехотинцы и артиллерия противника, не торопясь, отстреливали потерявшую мобильность конницу, как стаю куропаток. Человек – не лошадь. Но и для него такой рельеф – совсем не подарок.

Добираемся до угла поля. Здешняя лесополоса явно посажена не так давно – деревья ещё не стали высокими. Но заросли, тем не менее, вполне густые и мы сходу ныряем в них. Делаем это быстро, но аккуратно, по ходу проверяя будущую лёжку на наличие сюрпризов. Чисто. Располагаемся.

Батя извлекает из вещмешка МОНки и начинает спокойно, но быстро их снаряжать.

— Значит так, бойцы. Половина остаётся здесь, половина выдвигается со мной. Которые здесь – контролируют местность. Чтоб нам в задницу никто не выскочил.

Установка мин занимает меньше получаса. Как это, оказывается, просто на практике. Но зато теперь, если укропы попытаются наступать по этой дороге, их ждёт много удивительных моментов в собственном ближнем тылу.

Слышу тихий зуммер мобильного телефона. Сигнал здесь есть, причём, судя по всему, уверенный. Быть может потому, что сейчас мы находимся на возвышенности, а не в низине. Хукер достаёт трубку и какое-то время сосредоточенно слушает.

— Плюс… Так, парни, сворачиваемся и быстро валим отсюда. Минут через двадцать по этому сектору будет артудар. Наши предупредили.

Обратно несёмся, как угорелые. Кто бы мне раньше сказал, что с такой скоростью можно бегать пригнувшись, а поди ж ты – можно ещё как. Главное правильно аргументировать это действие.

Добегаем до другого края поля. Останавливаемся перевести дух. Мы уже вышли и из возможной зоны поражения нашей арты, и из сектора работы укропского «Утёса». Ложусь на землю. Благодать. Природа прекрасна, день тёплый, солнце светит – сюда бы ещё пивка холодненького, так вообще бы королевский отдых мог получиться.

Километрах в двух от нас загрохотало. Хукера не обманули.

Отдыхаем минут пятнадцать и начинаем выдвигаться на минирование путей входа вражеских дивергрупп. Сорокаминутный марш по лесополосам и мы выходим на край ещё одного поля. На сей раз на нём не мёртвая кукуруза, а мёртвые подсолнухи. Я и Пух остаёмся прикрывать, остальная группа уходит на минирование.

— Повезло тебе. – Пух поправляет разгрузку. – Я тоже снайпер. Оттуда хоть и далеко, но целилась она качественно. Два сантиметра мимо с такого расстояния – это значит, что оно чётко шло. Ну, а там может ветер чуть-чуть не так дунул, может за листик пуля слегка чиркнула, а может рука у неё дёрнулась. Ну, так. На пару микрон. Чудо это.

— Не без того…

Мрачно закуриваю.

— Мы за этой блондинкой давно гоняемся. Действительно хорошо стреляет. – Пух тоже мрачнеет. – Знаешь… Если она мне попадётся, то нашим не отдам её. Сам убью. Быстро. Ты ж знаешь, что со снайпершами делают. Не могу я так. Жалко.

Молча киваю. Я с ним согласен. Мне уже приходилось видеть, что именно происходит, когда такая «биатлонистка» попадает в плен. Нет, это не идёт ни в какое сравнение с тем, что в подобных случаях вытворяют укропы. Их «художества» вообще находятся за любой мыслимой гранью добра и зла. Но всё же… Ещё со Второй Мировой Войны во всех армиях мира пленные снайперши были на особом положении. Очень особом. Это была негласная военная традиция, которой следовали вооружённые силы всех стран, без малейшего исключения. Она никогда официально не озвучивалась и, тем более, никогда официально не поощрялась. Но она была безмолвным порядком вещей, о котором знали все – от солдата, до генерала. Ну, вот лично у меня на этот счёт был только один вопрос: а что я потом скажу Богу? Вот так просто и банально. А для некоторых, возможно, даже смешно. И дело не в каком-то моём гуманизме. Да нет его у меня, гуманизма этого. Тем более, по отношению к укропам. Тем более, после того, что я на этой войне уже успел увидеть. И не жалко мне ни их, ни их снайперш… Но просто есть такие вещи, которые человек не должен делать даже с животным, не говоря уже о другом человеке. Просто, чтобы оставаться человеком самому.

Пух внезапно морщится.

— Шекспир, слушай, а что от изжоги помогает? Никогда в жизни её не было, а тут здравствуйте.

С полминуты смотрю на него.

— Ты что, синий сухпай ел, что ли?

Удивлённо смотрит на меня.

— Ты как догадался?

С трудом подавляю кривую улыбку. Нахожу в одном из многочисленных карманов горки таблетку «Рутацида» и отдаю ему. Таблетки от изжоги на передовой – не самая бесполезная вещь. Это знание не прописано ни в одном учебнике. Одна из тех вещей, что приходит с опытом.

— Плавали, знаем.

Он благодарно кивает. Да уж, эта дрянь вызовет симптомы гастрита даже у покойника. Зря он вообще даже приближался к этому сухпаю в синих пакетах. После того, как его нам привезли, мы бессовестно выгребли из ящиков галеты, джем и чайные пакетики, а всё остальное бросили покоиться на складе на самый крайний случай. От слова «совсем». А он, поди ж ты – решил продегустировать. Хотя, изжогу здесь мог вызвать не только этот странный «подарочек» из неведомых хранилищ за «ленточкой». Достаточно было услышать, как бойцы называли кашу и тушёнку. «Кашло» и «тушняк»… Сама изысканная мелодика этих слов выдавала всю богатейшую палитру эмоций, которую ополченцы испытывали к этим выдающимся творениям военной кулинарии. Не удивительно, что обычная лапша быстрого приготовления считалась здесь деликатесом, на фоне которого бледнели все гастрономические извращения парижских ресторанов. Именовалась она здесь «Мивина». По названию одного из местных брендов данного продукта. И появление её на позициях всегда было праздником.

Наши возвращаются. Поднимаемся. Нам надо обогнуть поля и отработать ещё в паре мест. Вообще, эта клетка шахматной доски была, судя по всему, одной из самых проблемных. Вражеские дивера использовали её очень часто. Что было не удивительно – с неё открывался прямой подход к позициям наших соседей «православных». Их сектор начинался прямо за той лесополосой, к которой мы сейчас направлялись. Моя тройка идёт впереди. Тройка, в которой идёт Гоги, замыкает. Доходим до угла поля, поворачиваем налево. Здесь лесополосы высокорослы. Они явно старые, заслуженные и почти непролазные.

— Через пару дней ещё сходим. Только уже без Бати. Надо ещё на укровские позиции наведаться, а то они в последнее время совсем обнаглели, гады.

— Ага. Пару советских касок затрофеить, которые они тут натырили. – Интернет хохотнул. – Нечего им носить такие уважаемые вещи.

— Нечего им вообще здесь делать.

Доходим до середины поля. Замедляемся.

— Эфки заканчиваются. Наверное, дальше поставим ещё пару РГДшек. Толку от них, конечно, но хоть что-то…

…Говорят, что пуля, которая летит в тебя, звучит иначе. Не лучше и не хуже Просто по-другому. И это чистая правда. То, что шумным роем пролетело рядом со мной в следующую секунду, не издавало мерзкого свиста. Оно пело. Оно щебетало. И звук этот был более всего похож на трель соловья. Долей мгновения позже до нас долетает трескучий звук очереди из ПК. Метров триста… Близко… Нереально близко.

— Ну, ни хрена у папы хрен… На землю!

На миг охватившее нас оцепенение спадает и мы падаем в дорожную пыль. Ошизеть. По нам же в упор врезали. А я цел. Снова включившийся мозг начинает лихорадочно прокручивать ситуацию. По какой-то невероятной, фантастической причине очередь из тяжёлого пулемёта, не пошла в разлёт, как была обязана пойти. Если бы она хоть чуть-чуть пошла веером, нас бы срубило как колосья. Всех без исключения. Но она пошла кучно. И аккуратно, ювелирно пролетела между мной и Интернетом. Длинная очередь… Вся…

Откуда они там вообще взялись? Да ещё и с пулемётом. Да ещё и с таким, который не каждый утащит. Но, видимо, враг сейчас задавался тем же вопросом. Продолжать огонь они явно не рвались, и сейчас, скорее всего, активно сматывали удочки.

— Шекспир… - Сзади подползает Гоги. – Слушай, у тебя уже второй новый день рождения за два дня. Это чудо, вообще-то.

Опять чудо. Н-да… Всё так. Я действительно второй раз за два дня остаюсь жив там, где обязан был не остаться по всем законам физики и теории вероятностей… Зафига, Господи? Хотя, наверное, Тебе видней.

К нам подползает Хукер.

— Всё, пацаны, валим. Фарт закончился – надо закругляться.

Отползаем к лесополосе и начинаем ломиться через заросли. На той стороне уже наши. Поле там не было засеяно и от зелёнки до самых «православных» видимость 100%. По крайней мере, днём. Выскакиваем с другой стороны и начинаем активно размахивать руками. Надо обозначиться, а то ещё не хватало, чтоб свои подбили. Мы ведь вышли не совсем там, где рассчитывали. «Православные» не реагируют. Значит, видят и гасить не собираются.

Через полтора километра выходим на наш наблюдательный пост. Антоха и Круз замёрзли. В отличии от нас, лёгкой атлетикой они сегодня не занимались. Обратно на базу движемся другой дорогой, с заходом в «мёртвую зону». Вижу под ногами хвостовик от мины. Идти уже не так далеко, так что забираю его на память. Пусть будет.

***

По возвращении обратно мы с Антохой сразу же заступаем на пост. Через какое-то время к нам наведывается один из наших бывших бойцов. Он недавно получил лейтенанта и теперь решил проинспектировать состояние наших оборонительных сооружений. В общем-то, он и был лейтенантом до войны. Только не в армии, а в одной из структур МВД. Выглядел он довольно браво – качалка даром не прошла.

К возложенной на себя задаче он приступает со всем возможным усердием.

— А чего вы окопы не выкопали?

— А где их здесь копать?

Антоха с интересом вступает в дискуссию.

— Как где? Возле забора. Спрыгиваете и стреляете.

— Из чего? Из гранатомёта? А это ничего, что у него задняя реактивная струя метров пятнадцать? Ничего, что мы поджаримся сами в таком окопе?

Тот задумывается.

— Ну, тогда стреляйте из гранатомёта, потом спрыгивайте в окоп, подпускайте танки ближе и закидывайте гранатами.

Антоха застывает на месте.

— Какими гранатами?

— Как какими? Эфками.

— Танки?!

— Ну, да. А что?

Присутствовавший при разговоре Туман вдруг тихо матерится, разворачивается и уходит. Антоха произносит громко и отчётливо:

— Знаешь что… товарищ лейтенант… да пошёл ты… обратно в «Беркут»!

3. Всадники апокалипсиса

- «Первый» «Гнезду»… «Первый» «Гнезду»…

Рация оживает неожиданно. Голос Морика в ней звучит напряжённо. Час назад он заступил в смену на дальнем наблюдательном посту, а мы только начали коротать вторую подряд смену на бруствере. Пока мы были на боевом выходе, парни отстояли вместо нас и теперь отдыхали. Долг платежом красен.

- «Первый»… - Туман отзывается не сразу. – Что у вас?.. Приём…

— Наблюдаем «змею» на дороге… Повторяю: наблюдаем «змею» на дороге… Выползла с Песок… Направление – на нас… Расстояние – тридцать минут… Как поняли?

Мы замираем. «Змея»…

- «Гнездо» «Первому»… Какого размера гадина?...

— Большая… Хвоста не видать…

— Плюс…

Твою мать. Ну, вот и понеслось. Сейчас по дороге в нашем направлении движется колонна бронетехники. И размер её не оставляет сомнений в том, кто именно к нам пожаловал. 93-я мотризованная бригада ВСУ наконец сошла с места. И теперь, как стальная лавина, неслась на нас.

Захожу в комнату, где спят Суржик и Ефрейтор. На дворе уже ночь, и спят сейчас все нормальные люди на планете. Ну, кто ж сказал, что «нормальные люди» - это мы?

— Парни, к бою.

Они подскакивают. А я, вроде бы, не так уж и громко это сказал.

— Что?!

— Началось. «Трубы» прихватите.

Молча и очень быстро начинают собираться. Пояснений им не требуется.

Возвращаюсь на бруствер. Антоха качает головой и негромко ругается.

— Шекспир, ты посмотри, что творится.

Я смотрю на «зелёнку» и не верю своим глазам. Она переливается красными огоньками, как новогодняя ёлка.

— Ты сколько насчитал?

— Пятнадцать. Нас рассматривают, как кабана в прицел.

Суржик и Ефрейтор тянут ящики. Сначала один, потом второй. Я откидываю крышку, и начинаю снаряжать РПГ. Загоняю в турель «морковку» и поворачиваю с тихим щелчком. Всё. Теперь осталось только отщёлкнуть кнопку предохранителя и нажать на спуск. Реактивный противотанковый гранатомёт можно перезаряжать. А вот «Шмель», с которым сейчас возится Ефрейтор, одноразовый. Жаль. Ведь при наличии у танка нормальной динамической защиты, понадобится несколько выстрелов из РПГ, чтобы эту «динамику» сбить и только потом помышлять о чём-то большем. «Шмель» в этом смысле, гораздо лучше. Но из него у нас сейчас есть только один выстрел.

К разгрузке Ефрейтора приторочено что-то странное. Присматриваюсь.

— Алоизич, ты чё?! Топор-то зачем?

Ефрейтор смущённо пожимает плечами.

— Ну, мало ли. А вдруг рукопашная?

Да уж. Заранее сочувствую укропам: вот добегут они сюда, а здесь «злой ватник» с топором. Которым их телевизор пугает. Они ж сразу обделаются, заплачут и побегут жаловаться маме в Брюссель.

— Парни, а что это?

Суржик внимательно прислушивается. И следом за ним мы тоже вдруг слышим этот странный позвякивающий звук. Словно струйка воды стекает из-под потолка на жестяной лист. Медленно поворачиваем головы в сторону КПП. И сперва не понимаем, что происходит. Ложка, которой мы всего двадцать минут назад размешивали сахар в уже остывшем чае, да так и оставленная нами там, вдруг начинает жить своей жизнью. Она двигается. Тонко дребезжит по ободу чашки. Сначала совсем тихо, потом всё громче, громче, громче… И вот уже сама чашка, словно поддавшись этому неведомому порыву, начинает мелко трястись. Её словно бьёт дрожь. Как будто она замёрзла и теперь не находит себе места. Мы заворожено наблюдаем за этим странным спектаклем, словно загипнотизированные им.

Антоха медленно выдыхает.

— Пацаны. Это танки.

И мы вдруг понимаем, что дрожит не ложка и не чашка. Дрожит земля.

Она вибрирует у нас под ногами. Ведёт себя так, как, наверное, вела во времена древнерусских былин, когда на неё пытался ступить богатырь Святогор – тот, что стал настолько могучим, что земля просто не могла его больше носить. На нас надвигалось нечто огромное. Исполинская стальная многоножка, грохочущая гусеницами. Хтоническая сила, слепая и неотвратимая, как судьба.

— Ну, всё. Они уже здесь.

Мы оборачиваемся к «зелёнке». И видим, что внезапно её начинает заливать светом. Откуда-то сзади. Он всё ярче и ярче, словно разгораются десятки и десятки прожекторов, установленных у корней деревьев, как у основания небоскрёбов. И мы слышим гул. Он нарастает, он приближается.

— Сколько фар… Охренеть… Блин, они сейчас прямо на нас выкатятся. Пройдут лесополосу насквозь и даже не заметят…

— Суржик. – Я словно не слышу того, что он только что сказал. – Слушай, братанчик, а как тебя зовут? А то всё как-то по позывному, да по позывному.

— Серёга.

— Ну, а я – Паша… Будем знакомы, брат.

Пожимаем друг другу руки.

Спохватываюсь и смотрю на часы. Полночь. Начало первого. 16 марта… Сегодня день рождения моей матери. И он только что наступил. Что тут скажешь? Хреново это. В такой день… Ну, была ни была. Включаю телефон. Связь есть! Быстро набираю sms: «С днём рождения, мама. У меня всё хорошо, гуляю по Донецку, любуюсь природой. Целую. Люблю». Сообщение уходит и, мгновение спустя, появляется отметка о доставке. Задумываюсь… Может быть, ответить ещё и на ту sms-ку, что пришла от другого человека пару дней назад? Нет. Сейчас лучше не надо…

Выключаю телефон и зубами вытягиваю сигарету из пачки. На бруствере курить нельзя. Чтобы снайпер не срубил или диверы не заметили… Да какая уже, на хрен, разница! Щёлкаю зажигалкой. Нате, смотрите, вот он я. Подавитесь, козлы.

Пацаны смотрят на меня и тоже достают сигареты. Закуриваем. Ну, хоть они сегодня есть у нас. И то хорошо. Будет, чем время скоротать.

— Пацаны. – Антоха не мигая смотрит через бруствер. Туда где всё ярче и ярче разгорается лесополоса. – Уходите отсюда. Я их отвлеку… У нас времени минут десять. Максимум.

Мы молча смотрим на него. Мы не отвечаем.

Да, уйти действительно можно. Сейчас ночь и это не так тяжело. До «7-го утёса» можно добежать минут за пять или десять. Правда, для этого придётся бросить оружие. Ведь для такого быстрого забега любой лишний груз – воистину, лишний. Добежать и отсидеться там, пока всё это будет катиться мимо. Пока всё это будет рваться к Донецку. Давить гусеницами. Жечь огнём. Рубить раскалённым металлом осколков. Пока всё это будет убивать. Много и с удовольствием. А потом как-нибудь справиться с собственной совестью. Ведь сам с собой ты всегда договоришься, верно? Убедишь сам себя в том, что так было надо. Что живой ты важнее и нужнее, чем мёртвый. А то и вовсе решишь, что довольно с тебя этой войны, и тихо уйдёшь за «ленточку». Чтобы рассказывать там всем, какой ты герой с большой буквы «Г». Потому, что уже не будет живых свидетелей того, кто ты на самом деле. Они все останутся здесь. Так о чём же заморачиваться? Может быть с этим получится даже как-то жить дальше. А «жить» - это главное слово. Жить! Как мощно это на самом деле звучит. И на что только не пойдёшь ради того, чтобы это «Жить!» продолжалось и продолжалось. А сейчас всего-то самую малость и надо: просто бросить автомат, скинуть разгрузку и показать класс в спринтерском беге.

Конечно. Уйти можно…

Только хрен вы угадали, сволочи. Не побегу я от вас. Не дождётесь. Я знаю – это глупо. Очень глупо – стоять против всего вашего железа с двумя гранатомётами, четырьмя автоматами и парой гранат. Ну, а что в нашей жизни не глупо? Не боюсь я вас, твари. И с этой земли я ни на шаг не сойду. И если я хотя бы на секунду смогу вас здесь задержать – значит я сдохну не зря. И у тех, кто останется, будет больше возможностей порвать вам пасть. А у тех, кто у меня за спиной – больше шансов выжить и увидеть победу.

«Ну вот и танки в поле, и тут мне стало страшно:

Ведь жизнь кончалась этой высотой.

Но только вдруг я понял, что жизнь – не так уж важно,

А важно – то, что сзади, за тобой.

А сзади берег Волги, жена и сын Андрейка,

И мать с отцом стояли у крыльца...

Был бой не очень долгим: что танкам трехлинейка

И семь гранат на двадцать три бойца…» (с).

Всё верно в этой песне поётся, ребята. Только вот вам этого не понять. Не с чего. Вам нечего и некого здесь защищать. Вы пришли сюда убивать и грабить. Для вас эти люди – мусор. А для нас – близкие. Поэтому вы не прорвётесь, слышите? Ни хрена вы не прорвётесь. Там, в Донецке, люди, которых я вам не отдам. Пока дышу. Пока бьётся моё сердце. К ним вы не пройдёте даже через мой труп. Даже мёртвый я буду рвать вас зубами, гады.

— Антоха. Мы остаёмся.

Почему-то я сказал за всех. И почему-то мне никто не возразил.

Мы как-то сразу вдруг расслабились. Волнение ушло. Ушёл страх. Ушло всё. Мы просто ждали. Даже курить больше не хочется. Полное равнодушие. А смысл мотать себе нервы? Мы знаем, что сейчас будет. О’кей, ребята. Потанцуем. Напоследок.

Внезапно гул стих. Мы удивлённо смотрим вперёд. Лесополоса продолжает светиться, как ночной мегаполис, но движение за ней прекратилось и чашка на столе больше не звенит. Они встали с той стороны и заглушили двигатели.

— Я не понял, чего это они?

— Не знаю. Наверное, команду ждут.

Я таки снова закуриваю.

— А и хрен с ними. Значит, и мы подождём.

Усаживаюсь на патронный ящик и приваливаюсь к стенке бруствера. А ночь-то тёплая.

***

Кто-то трясёт меня за плечо. Поднимаю голову. Я что, заснул? Ну, ничего себе. С другой стороны, если они там телятся, то что мне, не спать теперь? Мы уже часов пять ждём, пока они, наконец, расчешутся. Уже скоро ночь закончится. Впрочем, она и так заканчивается. Светает. Я уже даже вижу лицо разбудившего меня Суржика. Он стоит и смотрит на меня со странным, удивлённо-задумчивым выражением лица.

— Шекспир, они сваливают.

— В смысле? Ты сейчас прикалываешься, Серёга?

— Да в прямом. Развернулись и чешут быстрее, чем сюда ехали. Морик по рации только что сказал.

Не верю своим ушам и смотрю через бруствер. За «зелёнкой» снова гул, но на этот раз он явно удаляется.

— Ну, чудеса.

Антоха тоже ничего не понимает. Да и не удивительно. Мы все уже успели помолиться и тут такое. Ну, укропы. Ну, клоуны. А за такие шутки в зубах бывают промежутки.

- «База» «Второму»… «База» «Второму»…

Отжимаю тангенту рации.

- «База»…

— Подтвердите отход колонны…

— Подтверждаю… Драпают…

— Плюс…

Вешаю рацию на разгрузку.

— Ты смотри, начальство тоже ничего не понимает.

— Ну, если даже начальство ничего не понимает, то куда уж нам. Пойдёмте, поедим, что ли?

***

Ближе к обеду из штаба приезжает целая делегация. Кот, Караим, Ведьма и ещё несколько сурового вида мужиков в форме без знаков различия, которых мы не знаем. По виду, явно не местные.

По быстрому пообщавшийся с ними, Гоги приходит к нам и сообщает, что, не понятно с какого перепуга отступившим украм, наша артиллерия на отходе всыпала по первое число. Но об этом говорить не нужно. У нас же официально перемирие.

— И вообще, Шекспир, по официальной версии никакой атаки не было.

— Как не было? А что ж тогда это было.

— Ну, это на Песках вдруг внезапно включился свет. И то, что вы видели – это он и был.

— Ну, и бред.

— Это не бред! – Гоги ржёт. – Это «минский процесс». Понимать надо!..

— Ну, здорово, бойцы.

Оборачиваемся. К нам подходит Кот с одним из тех суровых мужиков без опознавательных знаков.

— Это вы, что ли, здесь стояли?

— Так точно, мы.

Они переглядываются, и вдруг Кот начинает улыбаться.

— Ну, вы, блин, даёте. Лютые перцы.

— Да в чём дело, товарищ комбат? Стоим, никого не трогаем.

— Никого не трогаем?

Теперь уже они оба начинают откровенно веселиться.

— Вы бы слышали радиоперехваты хохлов. – Суровый мужик гудит густым басом. – «Пацаны! У них за забором тысяча российских наёмников и триста чеченов! А впереди стоят какие-то четыре отморозка с «мухами», курят, видят нас и не убегают! Они не убегают, пацаны! Это ловушка! Нас заманивают! Если выкатимся на поле – нас расхерачат, пацаны! Сваливаем! Сваливаем!».

Мы смотрим друг на друга. Это длится несколько минут. Или несколько секунд. А может несколько часов. Кто знает. Сказанное доходило до нас очень медленно. А когда это наконец случилось, мы все четверо начали хохотать. Судорожно глотая весенний воздух. Не видя и не слыша ничего вокруг.

Кто мог себе представить, что целая танковая бригада просто возьмёт и испугается четырёх невыспавшихся, небритых, чумазых от сажи «лютых перцев», один из которых вообще был с топором против всех их пушек и гусениц. Испугается всего лишь потому, что они от неё не побежали. Испугается настолько, что сама побежит от них. Целая танковая бригада… От четырёх отморозков с мухами. Принятых «великими украми» за четырёх всадников апокалипсиса. Абсурдность этого не укладывалась в голове. В это просто невозможно было поверить. Но это случилось. И это было смешно. До такой степени смешно, что мы просто не могли остановиться.

Тогда мы ещё не знали, что следующей ночью едва не падёт «7-й утёс». Что украм, по немыслимому везению, удастся попасть в склад боекомплекта, и от взрыва ночью станет светло, как днём. Что в течении часа мы, фактически, будем в окружении, но каким-то невообразимым усилием воли Лёше Русскому удастся восстановить работу батарей крепости.

Что Гагик всё-таки уйдёт в ДРГ и через несколько месяцев даже возглавит собственную группу.

Что стрелявшая в меня «биатлонистка» окажется не литовской, а львовской. По имени «Олэна». И что самое потрясающее – она тоже окажется блогершей…

А ещё мы не знали, что всего через неделю, как раз после нашего возвращения с боевых живыми и невредимыми, отряд «Варяг» будет жёстко разогнан. Что пацанов будут выгонять из казармы и обыскивать под автоматными стволами. Уйдут Сфинкс, Егор, Балу вместе с сыном, Жора питерский, Жорик донецкий, Кипиш, Кузя, Крот, Иртыш, Белорус, Боня, Фикса, Шах, Лысый, Аватар, Ефрейтор, Шкода. И другие бойцы, составлявшие костяк отряда даже после перехода в гвардию. Что уйдёт даже секретарша Лена. И от старого «Варяга» останется только четыре человека: я, Гоги, Пчёл и Антоха. А потом и мы с Антохой тоже уйдём. Сначала он, потом я.

Мы не знали, что через несколько месяцев, не выдержав происходящего, покончит с собой Крот.

Мы не знали, что Кот, наш комбат, будет убит в центре Донецка, и его смерть тоже спишут на неуловимых диверсантов, как и смерти многих других командиров первого Донецкого ополчения.

Всего этого мы тогда ещё не знали. Мы просто громко смеялись. На несколько минут забыв обо всём, что происходит вокруг.

8. РОСТОВ-НА-ДОНУ

(сентябрь 2015)

До подземного перехода метров тридцать. Смиренно иду в его направлении. Переходить дорогу там, где вздумается, на этих улицах опасно для здоровья. Здесь, в паре сотен километров от войны, поток машин и не думал редеть. Наоборот, он только нарастал за счёт автомобилей с номерами бывшей Донецкой и Луганской областей бывшей Украины, количество которых за минувшие полтора года увеличилось здесь в десятки раз. Точно так же, как неуловимо возросло число людей в военной форме. В принципе, их здесь всегда было немало. В мирном слое Сумрака камуфляж для кого-то был стильным и модным аксессуаром гламурной городской молодёжи, а для кого-то и просто удобной спецодеждой. В отсутствии стрельбы под окнами грань между военным и гражданским неумолимо стиралась. Впрочем, практика показывает, что, обычно, всё становится на свои места с первым выстрелом и те, кто не имеет никакого отношение к воюющему сообществу, моментально начинают бежать от формы, как чёрт от ладана. Удивляться этому не следует: все же прекрасно понимают, что в условиях боевых действий «модный армейский прикид» к слишком многому обязывает, да и причиной немалых проблем может стать запросто. Например, он может являться источником негативной кармы, притягивающей огонь снайперов, «добрые пожелания» корректировщиков огня артиллерии или просто военный патруль, иногда проверяющий документы у граждан, облачённых подобным образом. Но здесь всё было иначе, и, въезжая в мой родной город по делам или в отпуск, мы пару раз громко веселились, указывая пальцем на местных рыбаков и охранников бензоколонок со словами: «Ты смотри, здесь тоже ополченцы есть!».

Иду, стараясь держаться длинной тени от здания бывшего «Детского мира». Четвёртый день осени в Ростове-на-Дону мало чем отличается от девяноста дней недавно ушедшего лета. Жара, зной и Солнце, беспощадное, как артобстрел. По крайней мере, в этом году получилось именно так. Нельзя сказать, чтоб это было «местной традицией». Обычно осень у нас приходит день в день и хоть на пару суток, но её наступление отмечается похолоданием и внезапно налетевшими дождями. Но в этот раз лето, всё же, нашло в себе волю не дать осени заявиться в календарные сроки. Подхожу к подземному переходу, доставая смартфон и набирая сообщение «В контакте»:

«Сейчас возьму твои контактные линзы. Они тут через дорогу в магазине продаются. Физраствор тоже брать?».

«Бери. У меня почти закончился».

Ценообразование в нашей Республике – штука потрясающая в своей загадочности. Особенно, если сравнивать с тем же процессом в большой России. Самые непредсказуемые группы товаров могут оказываться в два раза дороже или, наоборот, в два раза дешевле, чем на землях метрополии. И причина сего покрыта мраком загадки. Ответ на которую знают все, но никто не говорит вслух. Ну, что тут скажешь? Мутны воды реки Кальмиус и масштабы рыбной ловли в них, в последнее время, всё нарастают. Так что некоторые вещи теперь дешевле привезти из России.

Начинаю спускаться в низ, и вдруг мобильник оживает. Смотрю на экран и удивлённо присвистываю: звонит знакомый из Москвы, не звонивший уже больше года. Не потому, что не общаемся, а потому, что соцсетей вполне хватает. Что ему понадобилось так экстренно? Отвечаю на вызов.

— Паша, здорово!

— Ну, привет. Ты какими судьбами?

— Не важно. Ты давно новости читал?

Непонимающе молчу.

— То, что «Донецкая Республика» пишет – это что, правда? Это не фейк?

— Да о чём ты, Миша?

— То есть ты не в курсе, что в Донецке переворот?

— Что?

Сбрасываю вызов и захожу в сеть. Группа «Донецкая Республика». Старейшая «сепарская» группа «В контакте», админом которой я сам был ещё задолго до войны. Old school. В самом, что ни на есть, прямом смысле слова. И пусть за последнее время она существенно сдала, но всё равно являлась одним из основных рупоров радикальных донецких республиканцев.

Читаю сообщения, выложенные за минувший час: конституционный переворот… часть руководителей Республики заблокирована на Успенке при возвращении из России… угроза физической расправы… окружено здание парламента… группа депутатов-радикалов пытается разблокировать кортеж…

Твою мать…

Я же всего пять дней назад с ними разговаривал. С теми, в кого прямо сейчас целятся из автоматов на пограничном переходе Успенка. Том самом, через который я заходил на войну уже почти год тому назад. Но, чёрт возьми, эти люди – основатели Республики. Как такое вообще может быть?

Смартфон снова подаёт голос. Абонент тот же.

— Видел?

— Да.

— Слушай, Паша. Ты только правильно пойми. Они все – твои друзья. И те, кто их сейчас прессует, это знают. Наверняка знают. Может, тебе лучше не возвращаться?

— В смысле?

— В прямом. Ты не горячись, подумай лучше головой. После того, что сейчас происходит, тебе какой смысл там находиться?

Отключаюсь. Молча захожу в магазин «Оптика», покупаю линзы и физраствор. А ведь вопрос действительно интересный. Какой смысл… Что вообще там теперь будет? Я ведь прекрасно понимаю, кто там сейчас приходит к власти. И кто на самом деле всё это организовал, тоже, в общем-то, догадываюсь.

Перехожу обратно через дорогу и сажусь за столик в летнем кафе у кинотеатра. Закуриваю. Потом спохватываюсь и тушу сигарету. Здесь же нельзя курить в общественных местах. Н-да. Здравствуй, родное полицейское государство. Слышу, как приходит вызов на Viber. Ага. Соратники из-за Урала. Тоже уже в курсе. И тоже пишут, чтоб не возвращался. Да они все что, сговорились?

На секунду задумываюсь и начинаю просматривать ленту новостей. А сетевые тролли на зарплате уже бодро комментируют: «…революционных романтиков наконец-то сменяют профессионалы, чем же это плохо?».

Убираю гаджет в карман. «Профессионалы», значит…

***

(Донецк, декабрь 2014)

— Через десять минут прекращаем выдачу. Больше никого не пускайте, итак полное отделение народу.

Заведующий отделением банка (юноша лет двадцати пяти на вид) виновато улыбается и исчезает. Я киваю и смотрю на часы. Без десяти пять. Ну, да. В 17.00 нам приказано свернуть работу и сопроводить деньги обратно в хранилище. Будь они неладны. Из-за них нас опять сняли с боевого дежурства. Хотя, грех жаловаться, в общем-то. Здесь тепло, светло, нет кусачих мух и угощают чаем с конфетами. Которых я не видел уже месяца два. Да и задача у нас здесь, по большому счёту, правильная: охранять выдачу денег сотрудникам детских садов Киевского района Донецка. В основном, не сотрудников, а сотрудниц. Детишками у нас традиционно занимается прекрасная половина человечества. Все они не получали денег уже несколько месяцев, с тех пор, как их бывшее государство решило наказать их за своеволие и остановило все банковские операции в Республике. Но всё это время они продолжали выходить на работу, упорно не оставляя детей, за которых несли ответственность. На что они жили – не понятно. Но духом явно не падали, не смотря на усталые лица. Где сейчас удалось наскрести денег им на пособие (зарплатой это назвать было трудно, но это было уже хоть что-то), мы не знали. Но знали другое: мы были обязаны хоть как-то помочь страдающему населению, которое поддерживало нас и готово было жить сколь угодно плохо ради победы. А время было не самое лучшее, и пункт выдачи денег необходимо было охранять хорошо. Особенно если он один на весь огромный район. И особенно если персонал всех детских садиков этого района выстраивается возле него в огромную очередь с раннего утра.

Так что мы не возмущались, получив такое заданье. Это ведь тоже война. И ещё не известно, что более важно для военной комендатуры города Донецка в нашем лице: ловить дивергруппы, начавшие ещё активнее лезть в город после выборов в парламент, или заниматься тем, чем мы занимались сейчас.

В двери начинают активно стучать. Толпа женщин разных возрастов снаружи явно почувствовала неладное. Весь сегодняшний день я как мог их успокаивал, запуская внутрь мелкими группами. Выдача шла медленней, чем хотелось бы, хоть молодой заведующий и говорил постоянно, что он профессионал. Он настойчиво повторял это слово раз за разом. В общем-то, на профессионала банковской отрасли он и походил. Как человеку, когда-то в стародавние времена тоже работавшему в банке, мне это было вполне заметно. Он явно привык к «галстучному дресс-коду» и теперь ощущал дискомфорт. Нам он лучезарно улыбался, а вот свой персонал «строил» немилосердно в лучших банковских традициях. Да и заходивших сотрудниц детских садов теплом не одаривал.

За дверями из бронированного стекла народ очевидно волнуется. Я старший, мне и карты в руки. Выхожу и, как могу, объясняю, что у нас есть приказ сворачиваться в пять часов вечера. Что так лучше для них же – солнце уже садится, а идти по ночному городу с деньгами сейчас, мягко говоря, небезопасно. Мало ли кто сейчас смотрит на них из тёмной подворотни, а ко всем мы охрану приставить не можем, так что лучше остановиться засветло, а тем, кто не успел, завтра снова прийти и спокойно получить деньги.

— Сынок, да мы ж с девяти утра здесь стоим по холоду, а выдают в час по чайной ложке!

Пожилая женщина из середины очереди явно не хочет уходить. Остальные её поддерживают. На улице и правда не лучшая погода. Половину дня валил мокрый снег, потом температура начала падать и хлюпающее снежное месиво под ногами начало медленно кристаллизоваться. Вокруг на редкость промозгло даже моя новая «навороченная» зимняя горка не спасает. Которую недавно мне подогнали друзья, выкроив из особой поставки для старших командиров, и которую я сам уже окрестил «скафандром» за абсолютную непродуваемость. Но холодная сырость имеет обыкновение заползать даже под такие «скафандры». Что уж говорить об этих несчастных женщинах с их куртками и пальтишками.

Продолжаю пытаться объяснять, что иначе не будет, приказ есть приказ, прошу нас тоже правильно понять. Здесь нужно терпение. Много терпения. Бездна терпения.

В итоге они слегка успокаиваются и я захожу обратно в помещение, запирая за собой дверь. Проблемы начинаются внутри. Ровно в пять часов окна касс закрываются и не успевшие получить деньги люди в помещении начинают возмущаться. Снаружи их каким-то образом слышат и, похоже, решают пойти на приступ. Двери начинают сотрясаться, а оба замка (обычный и магнитный) отдаются им в такт жалобным скрипом.

Из зала выглядывает Иртыш. Вопросительно смотрит на меня. Я киваю, мол, всё нормально. Нажимаю на кнопку устройства, чем-то похожего на домофон, и начинаю разговаривать с ними из-за двери. Открывать её, и выходить наружу, видимо, уже не нужно. Напор ослабевает. Мне снова удаётся чуть успокоить этих замёрзших женщин. А ведь некоторые даже с детьми пришли. Видимо, оставить не с кем. Парадокс, однако. Пропустить их вне очереди было невозможно: выдача шла по спискам каждого детского учреждения и, пойдя на поводу у этого простого человеческого желания, мы могли попросту всё запутать и ещё больше затянуть без того уже не быстрый процесс.

Однако через пять минут всё повторяется с новой силой. В зале кто-то из банковских служащих отпускает кому-то какое-то не очень вежливое замечание, люди снова зашумели и им снова начали вторить те, кто на улице. Воздух начал отчётливо накаляться. Двери держались. А если всё-таки они слетят с петель или бронестекло, наконец, сдастся? Да уж, задачка. Лучше б я сейчас за диверсами гонялся, ей Богу.

— Как тут дела?

Заведующий как ошпаренный выскочил из оперзала и едва на меня не налетел. Молча киваю в сторону вибрирующих дверей. Он смотрит на них с минуту и окончательно сходит с лица. Мне самому дико хочется покурить, но в помещении этого делать нельзя, а снаружи сейчас не вариант.

Заведующий вдруг преображается.

— Быдло… Достали уже! – Он делает паузу. – Ааа… Шекспир.

Явно о чём-то быстро подумав, он как-то странно заискивающе улыбается.

— А ты можешь в них стрельнуть? Ну, такое. Чтоб знали, как надо вести себя прилично.

До меня не сразу доходит смысл услышанного. Несколько секунд мозг переваривает информацию, словно не веря в её подлинность. И проверяя, не является ли она плодом хронически не выспавшегося воображения. Я медленно поворачиваю голову к нему.

— Что?

Заведующий наталкивается на мой взгляд и отступает на шаг.

— Ну, ладно, хотя бы в воздух ты стрельнуть можешь? Припугнуть их что бы…

Он осекается. Я с минуту смотрю ему в глаза и резко бью его в солнечное сплетение острым дульным стабилизатором АКМа. Мне всё равно, на предохранителе автомат или нет. Мне всё равно, дослан ли в ствол патрон. Я об этом просто не думаю. Я вообще ни о чём не думаю. Разум вдруг словно пересох, как русло реки. Я просто бью. Коротко. Резко. Без замаха. И это нечто совсем не осознанное. Нечто на уровне рефлекса.

Он съёживается, натыкается спиной на стену и сползает вниз. Я смотрю на него и произношу каким-то совсем чужим холодным голосом, от которого самому становится страшно:

— Запомни, гнида офисная: по этим людям я не выстрелю даже в воздух.

Он судорожно машет головой, подскакивает и очень быстро семенит обратно в зал. Слышавший наш короткий разговор Иртыш провожает его долгим, тяжёлым взглядом.

— Профессионал, бля.

Я перевожу дух и снова подхожу к банковскому «домофону». Нам всё ещё надо что-то сказать этим людям. А мы ни хрена не профессионалы…

***

(Ростов-на-Дону, сентябрь 2015)

Viber продолжает трезвонить ещё пару дней. На большинство сообщений я, в итоге, просто перестаю отвечать. Посмотрим, что будет дальше.

Как-то я уже отвык им пользоваться, если честно. Да и не нравилась мне никогда эта программа. Висит, тормозит, ещё и конфиденциальность не обеспечивает, как выяснилось. Хотя, прогресс не стоит на месте и любую программу подобного свойства рано или поздно ломают добрые люди.

Жара и не думает униматься. За минувшие двое суток она стала ещё сильнее и настойчивее, так что желание куда-либо двигаться до вечера в корне отсутствует. Интересно, а что говорит о нашей ситуации российское телевидение? Ну, то. Которое самое свободное в мире. Как раз время новостей, вот и послушаем.

Переключаю с канала на канал. В эфире тишина. Основная тема: героическая борьба курдов Сирии против джихадо-американской агрессии и обзор очередной попытки войск президента Асада отбить у кровожадного врага город Алеппо, про который некие историки поговаривают, что он один из древнейших на планете. Круто, что тут скажешь. Включаю местное телевидение. Очередная экспедиция неугомонных скандинавов ищет в низовьях Дона могилу Одина, ростовская общественность с интересом следит за их усилиями. Блин, люди, что у вас в голове? Тут война под боком, а они «с интересом следят». Переключаю снова на один из федеральных каналов. Ну, наконец-то. Слово «Донбасс» таки прозвучало. Прислушиваюсь. Некий военный эксперт рассуждает о преимуществах перехода от ополчения к регулярной армии, а так же о благотворной силе устава для неокрепших солдатских умов. Улыбаюсь. Вспомнилось, как одному из наших бойцов, только что вернувшихся с передовой, новый замполит вычитывал за то, что тот не по уставу застёгивает китель. Мы тогда повеселились от души: сказали бойцу, что ещё он не гладит утюгом шнурки от берцев и не подшивает к горке подворотничок, в общем, занимается злостным подрывом нашей доблестной боеспособности. Интересно, где были все эти уставные, когда это «застёгнутое не по уставу» ополчение палками и охотничьими ружьями останавливало укропов в начале войны? Вероятно, подворотничок подшивали.

Опять дребезжит надоедливый Viber. Ух, ты! Абонент «Наташа». Ну, привет. Да нормально я, нормально, но вот только разговаривать с тобой не хочу. От нечего делать листаю переписку. Останавливаюсь. Прошлая беседа с этим абонентом происходила одиннадцать месяцев назад. Интересный разговор. Особенно сейчас его читать занятно.

«Зачем ты туда поехал? Из-за вашей войны курс доллара подскочил и мы в Тайланд слетать не смогли. Вот ради чего ты там, объясни?».

А и правда… Ради чего?..

***

(Донецк, ноябрь 2014)

Дверь в подъезд оказывается не запертой. Она не снабжена никакими устройствами, предохраняющими от проникновения незваных гостей, что по нашим временам очень странно. Даже не смотря на то, что дом старый и явно застал те времена, когда этот вопрос был не так актуален, как сейчас.

— Какой там этаж, Эдик?

— Да кто его знает. Сейчас посмотрим.

Эдик закидывает автомат за спину и скептически смотрит на крутую лестницу. По большому счёту, он – уникальная личность, и справедливо это для всех территорий нашей необъятной страны. Кроме Донбасса. Эдик – цыган. Самый, что ни наесть, натуральный. И он воюет в ополчении. Цыган-ополченец… Да уж. Положа руку на сердце, ситуация и правда уникальная. Не менее, чем цыган-шахтёр, каковым Эдик и являлся не задолго до войны. И этому удивились бы где угодно. Но только не здесь. Здесь это в порядке вещей. Донбасс меняет людей. Растворяет в себе любых пришельцев. Наделяет их новыми характеристиками и отбрасывает старые. Удивляться чему-либо перестаёшь здесь довольно быстро.

Поднимаемся вверх по лестнице. Просматриваю список ещё раз, нахожу нужную фамилию и ставлю рядом с ней галочку. После того, как в ДК «Родина» закончилась выдача пособий инвалидам войны, нас отправили развозить оставшееся тем, кто сам прийти не мог. А таких было не мало. И то, что работать почтальонами и социальными работниками отправляют вооружённых людей, ни у кого здесь вопросов не вызывало. Так было надо. И все знали, почему. Тем более что за окнами было тихо и мы могли позволить себе такие прогулки. Это затишье продлится ещё несколько недель, после чего на Донецк снова обрушится небо, но пока что мы этого не знали и уже несколько дней ездили по старикам. А они были рады нас видеть. Почти каждый приглашал попить с ними чаю, совал в карманы шоколадки и пирожки. А одна милая старушка даже предложила нам взять часть привезённых ей денег. Это был единственный раз, когда мы разозлились. Есть люди, брать деньги у которых нельзя. Ну, вот просто нельзя. Даже если они сами от чистой души это предлагают. Потому, что Бог не поймёт. А Он – не фрайер. Он видит всё.

Квартира, которую мы ищем, находится на пятом этаже хрущёвки. Не удивительно, что этот старик не смог прийти. Мы и сами до него еле добрались. Говорят, что хрущёвки – шедевр эргономической науки. Всё может быть, но тому, кто проектировал в них лестницы, мы бы сейчас оба с удовольствием объяснили, как он был не прав. Звоним в дверь. Открывают нам не сразу. Хозяином квартиры оказывается довольно старый, но ещё не потерявший выправку дедушка в тренировочных штанах и старом армейском кителе с медалями и погонами подполковника. Он нас ждал – мы позвонили ему час назад и сообщили, что придём. Видимо, он решил встретить нас при параде. Насколько ему позволяло здоровье. А им он явно не располагал – по квартире товарищ подполковник передвигался на костылях.

Дед ловит мой взгляд.

— Вы простите, сынки, ноги уже совсем не держат. Старый я, что ж поделаешь.

— Да ладно, товарищ подполковник. Всё понимаем.

Квартира была ухоженной. Внуки или правнуки определённо его не забывали, что радовало. За эти несколько дней мы насмотрелись на всякое, в том числе и на прямо противоположное отношение. Направляемся в комнату заполнять формуляр. Деньги любят счёт даже на войне, и нам надо было внести в ведомость его данные, после чего сфотографировать его самого вместе с паспортом. Средств у Республики было мало, и она хотела точно знать, что пособие дошло до адресата, а не потерялось где-нибудь по дороге. Контролировали таким образом, скорее, не нас, а соцработников, которым в итоге мы эти ведомости сдадим. Точнее, мы их сдадим Сфинксу вместе с остатком денег, а уже он их переправит туда, куда требовал порядок. А за порядком этим Сфинкс смотрел крепко.

Вижу на стене фотографию в рамке. Она явно времён войны. Ещё той, прошлой. Когда предки били тех, кого теперь приходится заново ставить на место нам. На фото несколько молодых бойцов на фоне разрушенного города.

— Не узнаёте? – Дед хитро улыбается. – Это Донецк. Я его освобождал в 1943 году. Да так здесь и остался. Женился вот. Детишек завёл. Сам-то я не отсюда родом. До войны до этой советом ветеранов руководил, а сейчас что-то совсем со здоровьем плохо стало.

— Наше уважение. А сами-то откуда?

— Да здесь неподалёку. С Ростовской области.

Удивлённо поднимаю на него глаза, но ничего не говорю. Словно что-то не даёт. Смотрю на портрет его жены, висящий рядом с его собственным портретом ещё тех времён. Яркая брюнетка с кудрявыми волосами тоже в военной форме. На аккуратно отглаженном воротнике петлицы военно-медицинской службы. На портрете нет ни единой пылинки. Она явно давно не здесь. Но она всё равно с ним.

Отсчитываем необходимую сумму. Он неожиданно твёрдо и уверенно расписывается. Настоящий боец остаётся таковым даже в глубокой старости и это заметно даже в мелочах. Собираемся. Складываем ведомости обратно в файл. У нас ещё несколько адресов на сегодня.

— Сынки, постойте.

Уже в прихожей мы оборачиваемся. Он стоит в дверях и смотрит на нас очень странным взглядом.

— Спасибо, сынки.

— Да о чём вы? Не стоит благодарности…

— Нет!

Его голос звучит неожиданно громко и чётко. Звучит так, что мы, неожиданно сами для себя, встаём «во фрунт».

— Вы не поняли, сынки… Спасибо за то, что мы дожили. Те, кто ещё остался. Мы думали, что умрём, а смены не будет. Спасибо вам. Теперь мы можем уходить спокойно.

Он смотрит на нас, и вдруг сам вытягивается по стойке «смирно». Как будто и не было всех этих долгих лет за спиной, и словно не держат его на ногах костыли. Он как будто забыл о них. Перед нами стоял не старик. Перед нами стоял боевой офицер. Мы не сговариваясь берём под козырёк. Он протягивает руку и мы её пожимаем.

Из квартиры выходим ничего не говоря. Спускаемся вниз и курим. Первым заговаривает Эдик.

— Слушай… Как будто мне покойный дед руку пожал.

Молча смотрю на него. А ведь я подумал о том же самом…

***

(Ростов-на-Дону, сентябрь 2015)

В каждом городе есть свои достопримечательности. Как положительные и отрицательные, так и странно-неопределённые. Ростовская сеть закусочных «Рис» явно относится к последним. В неё все ходят и довольно часто. Но при этом сами же и говорят, что плох тот ростовчанин, который в «Рисе» ни разу не травился роллами. Я – хороший ростовчанин. Поэтому роллы я не заказываю. А заказываю чизкейк. Ну, вот люблю. Хоть на части меня режьте.

Конкретно этот «Рис» находится в подвальном помещении на Буденовском. Довольно уединённое место. Полумрак, столы, павшие жертвой самовыражения создавшего их дизайнера, и не менее дизайнерские лампы над этими столами, об которые человек моего роста постоянно рискует приложиться головой. Зачем я сюда зашёл? Да вот не знаю. Захотелось.

Пирог приносит официант весьма характерного «креативного» вида. Манерный юноша с гламурной причёской и маникюром. Мысленно матерюсь. И ведь непонятно, действительно ли он то самое, что я о нём подумал, или у него просто имидж такой. Ох, как же я от этого отвык. В Донецке вот так демонстрировать свою «гендорную неопределённость» уже давно стало просто опасно для здоровья. Подобные персонажи «среднего пола» разбежались оттуда ещё прошлым летом, в самом начале войны. Кто в Киев, кто в Амстердам, а кто и в матушку Москву. Если разобраться, ну, а чем она лучше? Да ничем. Уж, по крайней мере, сейчас. Хотя, шанс на спасение у этого города всё же есть. В отличии от двух других городов, упомянутых ранее.

- …Мы выражаем глубокую озабоченность по поводу событий в Сирии. Законное правительство Башара Асада пользуется нашей всесторонней поддержкой в своей справедливой борьбе с террористическим злом…

Голос нашего министра иностранных дел появляется из ниоткуда, резко выдёргивает меня из раздумий и снова исчезает в никуда. Оборачиваюсь. Справа от меня другой официант упражняется с пультом от телевизора. Видимо искал музыкальный канал, но забрёл куда-то не туда.

Размешиваю сахар в чае. Нет, я, конечно, и сам поддерживаю сирийского президента Асада. Без всякого сарказма – этот человек вызывает у меня только уважение. И борьба его действительно справедливая. Но вот только о Донбассе опять ни слова. Ну, да, Сирия – она ведь нам ближе и родней.

- …Базару нет, братуха. Лохи воюют – бродяги решают!

Ух, ты. Это кто у нас там такой «чёткий, дерзкий, как понос резкий»? В двух столах от меня сидит и увлёчённо говорит с кем-то по телефону некто весьма колоритный. Характерно небритый, в чёрной майке с надписью «FBI» и ярко выраженным дагестанским акцентом. Вообще-то, акцент некоторых народностей Дагестана очень похож на армянский. И многие их даже путают. Но только не коренные ростовчане.

- …Так я к тебе приеду, да? Что надо? Да воздуха надо. Пару вдохов. Есть? По кайфу, братуха!

Возвращаюсь к своему чаю. Конспиратор хренов. Как будто вокруг никто не понимает, о чём ты говоришь. Дозу себе суетишь, значит… Ну, ну…

***

(Донецк, декабрь 2014)

— Шекспир, ты чай будешь?

Серёга Таксист засыпает заварку в только что принесённый с рынка «френч-пресс». Я киваю. Чай – это всегда хорошо. Вне зависимости от сезона. Зима ещё не разменяла первую декаду и на улице было не по-зимнему тепло. Погода походила, скорее, на позднюю осень, а на некоторых деревьях даже ещё оставались зелёные листья. «Унылая пора, очей очарованье» (с).

— Слушай, Паша. – Таксист усаживается на кровать и ставит автомат за тумбочку. – У меня к тебе просьба. В общем, ты мою дочку найти можешь?

— В смысле, Серёга?

— Ну, в интернете своём. Я ж в этом ничего не понимаю. А дочку с весны не видел.

Он как-то вдруг сразу грустнеет и замолкает.

— А где твоя дочка, брат?

— В Укропии. В институте учится. Я с ней специально не связываюсь. Сам знаешь, что там за животные, Паша.

Я знаю. Я видел, что они могут сделать с людьми за родственника ополченца. Тем более, идейного и воюющего с первых дней.

— Да найду, конечно. Давай чаю попьём и найду.

Чайник как раз закипает. Я беру чашку и направляюсь к столу.

— Пацаны! Нужен один человек с оружием. Не на выезд.

В комнату заглядывает запыхавшийся Чип. Я ставлю чашку обратно на тумбочку. Таксист только что приехал с дежурства. Пусть отдыхает.

— Ну, давай я пойду. А что за пожар у нас?

— Нет никакого пожара, Шекс. Наши двух наркобарыг взяли. Сейчас сюда привезут.

Беру автомат, досылаю патрон.

— Пошли.

Спускаемся вниз, на первый этаж казармы. На «тумбочке» Чудный с СКС-ом. Слушает музыку в наушниках. Ствол мирно покоится рядом.

— Хорошо ли тебе отдыхается, Владик?

Тот подскакивает.

— А чё?

Отвечаю нелитературно и довольно разветвлено. В сухом остатке смысл ответа сводится к тому, что сейчас сюда приведут двух пленных, которые, чисто теоретически, могут очень сильно хотеть домой, и его СКС, окажись он в их руках, может стать серьёзным аргументом в пользу исполнения этого их желания.

Чип смотрит на меня недоумевающе.

— Ну, вот, а я думал, ты интеллигентный человек.

— Да уж не лох. Конечно я интеллигентный.

Выходим во двор, направляемся к воротам. На дворе уже одиннадцатый час вечера, но при этом вполне светло – затишье на фронте продолжается, и режим светомаскировки хулиганят все, включая нас.

Минут через десять к шлагбауму подъезжает «Фокер». Мы запускаем их во двор. Первыми из транспорта появляются Балу с сыном, затем Жора питерский. Следом наши парни вытаскивают две низкорослые, съёжившиеся фигуры с мешками на головах и неделикатно тащат их в здание военной комендатуры Донецка. Хлопает передняя дверь «бусика». Ну, надо же. Какие люди пожаловали.

— Здорово, Бак. Как дела у доблестного МГБ?

— И тебе не болеть, Раста.

По новому позывному он меня не называет – мы знакомы ещё до войны. Уже больше полугода назад, в начале лета, я помог ему перейти через границу. Тогда, когда это было ещё большой проблемой, поскольку кордон ещё не был нашим. Это было очень опасное путешествие: много парней пропадало после перехода. Ходили слухи, что их кто-то сдаёт укропам за вознаграждение (а платили они действительно щедро). И даже поговаривали, что занимается этим некто, ставший ныне довольно высокопоставленной персоной. Но пока что это были всего лишь слухи. Тогда Бак зашёл на территорию только со второй попытки. В первый раз канал нам не понравился. Это трудно было объяснить, но иногда головной мозг должен просто доверять спинному. И мы решили, что Бак не пойдёт. Возможно, тогда это спасло ему жизнь. Кто знает.

Закуриваем.

— А ты всё с автоматом бегаешь?

— Как видишь.

— Поражаюсь я с тебя, Раста. Вот, что ты за человек? У тебя половина правительства – друзья, с которыми ты ещё до всего этого мутил свою революцию, а ты занимаешься не понятно чем.

— Да что ж тут непонятного, Андрей? Воюю я.

— Ну, воюй, воюй.

Бак ехидно улыбается. Вообще, он всегда это делает. Мимика такая. Я от души затягиваюсь и спрашиваю в ответ:

— А скажи мне, Бак, правда ли, что в твоём отделе кроме тебя уже одни СБУ-шники трудятся?

Бак произносит что-то неразборчиво-нецензурное, выбрасывает сигарету и уходит внутрь казармы. На самом деле, я и так знаю ответ. При всей своей специфичности, Бак скоро и правда станет последним из могикан, приведённых революцией в «органы». Новый министр, заехавший на территорию не так давно, решительно вынес из МГБ почти все революционные кадры, оставшиеся со времён «спецкомитета», заменив их «классово близкими» выходцами из СБУ – спецслужбы ушедшего режима, оставившей по себе очень недобрую память. Удивительного в этом ничего не было – ему, кадровому представителю «системы», такие сотрудники были куда понятнее и ближе. И он просто не видел ничего предосудительного в привлечении к работе бывших спецслужбистов врага. Как сказал мне уже здесь, на территории, один знакомый «рыцарь плаща и кинжала»: «Понимаешь, Шекспир, ведь «система» везде примерно одна и та же. И, очень часто, куда большим врагом оказывается твой коллега из соседнего отдела, чем представители спецслужбы вроде бы противника». Вот это «вроде бы» меня больше всего и смущало. Просто потому, что здесь не было никакого «вроде бы». И те самые любители «плащей и кинжалов» не понимали одного: СБУ – это не та «система», к которой они так привыкли. В отличии от безыдейной Лубянки, СБУ всегда было накалённой бандеровской структурой, которую двадцать пять лет муштровали и натаскивали против нас. И чем могла закончиться такая «инъекция» её бывших сотрудников в новые революционные «органы», пока что было ведомо только Богу.

Закрываем ворота и возвращаемся в здание. На лестнице стоит задумчивый Балу.

— Их возле кабинета Караима сгрузили. Идите, караульте. Пока они там в кабинете решают.

— Что решают?

— Как что? – Балу смотрит на нас и качает головой. – Решают, где их расстрелять. Здесь, или на «иСБУшку» отправить, чтоб их уже там к стенке поставили.

Да уж. А ведь Балу абсолютно прав: именно это там сейчас и будет происходить. С самого начала Русской Весны одним из, едва ли, ни главных приоритетов во внутренней политике нашей Республики стал вопрос борьбы с наркотой. Причём, это был именно тот случай, когда любой компромисс отсутствовал в принципе. С наркоторговцами не было церемоний – их просто казнили. По закону военного времени и революционного правосознания. Те, кого привозили сейчас, были всего лишь остатками былой роскоши. Прошедшим летом, когда меня здесь ещё не было, на них была начата настоящая охота. Целые районы, имевшие репутацию «наркоманских», буквально вычищались под ноль. И это была одна из тех вещей, за которые новой власти аплодировали люди. Это было то, что они поддерживали абсолютно и безапелляционно. То, о чём они мечтали годами. Сейчас уже начали поговаривать о том, что пора бы уже прекратить такую практику. Ну, разумеется, в целях наведения «общечеловеческих» порядков в нашем молодом, прекрасном государстве. Но все понимали, что стоит хватке ослабнуть – и зараза полезет обратно. Снова начнёт пускать корни там, откуда была выкорчевана железной рукой не так уж давно. Да и не так уж трудно ей это будет сделать: ведь «клиентская база» всё ещё сохранилась. Слишком мало времени прошло для того, чтобы следы наркотического бедствия изгладились с этой земли.

— Да, кстати. Кто расстреливать будет, вот вопрос. Я не буду. – Обычно улыбчивый Балу серьёзен, как никогда. – Я серьёзно, пацаны. Если вы хотите, флаг вам в руки. А я – пас.

Он резко разворачивается и уходит вверх по лестнице в сторону кабинета Караима. Мы идём следом. Задержанные барыги сидят у стены под оконным проёмом, поджав ноги и втянув головы в плечи. Они и не думают бежать. Они знают, что далеко не убегут.

Из кабинета выходит Жора питерский, доброволец из города на Неве, в «Варяге» бывший одним из лейтенантов.

— Ну, что, парни?

Он обращается к нам с Чипом.

— Нужны двое добровольцев. – Он кивает в сторону замерших наркодиллеров. – Такое дело подневольным не бывает.

— Что, решили уже?

— Да нет ещё. Решаем. И вы решайте. Ты как, Шекспир?

Неожиданно я понимаю, что у меня перехватывает дыхание. К такому повороту событий я готов не был. Это был шаг. На который ещё надо было решиться.

— Давай я подумаю, Жоржик. Ну, до тех пор, пока вы там сами что-нибудь надумаете.

— О'кей. Ну, а ты что скажешь, Чип?

— Без проблем. Я эту мразь ненавижу.

Чип не врал. До войны он был участковым милиционером, и насмотрелся там такого, что не дай Бог никому. Всё, что было связано с наркотиками, он действительно ненавидел до хруста костей в сжатых кулаках.

Жора кивает и уходит обратно в кабинет. Через пару минут один из связанных начинает шевелиться.

— Начальник, воды можно? Ну, кумарит, начальник.

— Заткнись, укроп. – Чип мрачно перекладывает запасной магазин из одного кармана разгрузки в другой.

— Я не укроп…

— Что? Не укроп?.. Не укроп?!!!

У меня вдруг складывается полное впечатление, что Чип расстреляет их обоих прямо там.

— А если не укроп, так что ж ты тогда свой народ истребляешь, сука? Рот закрой. Не вводи в грех раньше времени.

А время идёт. И надо думать. Если раньше мне и был не до конца ясен смысл понятия «тяжёлый моральный выбор», то теперь здесь полная определённость. Вот он, прямо перед глазами, выбор этот. Ножками сучит.

В этот момент я чётко и ясно понимаю, знаю и чувствую, что этих двух ублюдков мне абсолютно не жалко. Они явно сами «сидят на системе» и через какое-то время однозначно сдохнут от передоза. Без всякой посторонней помощи. Но вот сколько до этого они ещё убьют людей своей отравой? Десятки? Сотни? А, может, тысячи? И почему это в нашем «цивилизованном обществе» серийных убийц приговаривают к высшей мере наказания, а эти отделываются символическими сроками? При том, что на них, если разобраться, столько мёртвых душ, что любой Чикатило – просто мальчик. Да я сам несчётное количество раз говорил, что стрелять таких надо. И вот теперь, когда мне самому предоставляется возможность это сделать, мне что, трусливо перекладывать это на кого-то другого? Не делать того, что сделать нужно. Просто за тем, чтобы прекратилось это человеческое горе и бесконечные смерти. Потому, что у меня самого двое друзей умерли от наркотиков. Двое хороших людей, совершивших глупость. Да, они сами сделали свой выбор. Но, видит Бог, этого не произошло бы, не встреться им в самом начале один из таких вот упырей. И имею ли я право теперь отвалить в сторону? Я ведь, вообще-то, воевать сюда приехал. А воевать – значит, убивать. Ну, так. На всякий случай.

Всё это так… Но вот только убивать врага в бою – это одно. А стрелять в затылок связанному человеку, который, скорее всего, ещё и на коленях стоять будет – это другое… Это очень другое. И если положить руку на сердце, то я не знаю, как поступить. Просто не знаю. Это честно.

Но поступать как-то надо. Видит Бог, если они сейчас выйдут из вот этой двери и снова зададут мне такой вопрос – я просто обязан на него ответить. Это не тот случай, когда можно сказать: «Я не знаю».

Дверь открывается, и к нам выходят Караим и Бак.

— Ну, что, парни, сворачиваемся. – Караим явно доволен. – Этих гадов на «иСБУшку» отвезём. Пусть с ними МГБ-шники разбираются.

Потрясающая это штука – выбор…

***

(Ростов-на-Дону, сентябрь 2015)

«Слушай, а ты можешь привезти книгу «Святой против Льва»? Мама просит. Ну, и мне там тоже каких-нибудь книг…».

«Каких?».

«Ну, не знаю. Я подумаю».

Книги в Донецке – это одна из очень больших проблем. Их доставка в магазины прекратилась с началом войны и восстанавливать её в полной мере пока никто не планировал. Не из-за какого-то тёмного и коварного злого умысла. Просто у тех, кто жил в Республике, до сих пор хватало куда более насущных проблем, чем отсутствие хорошего и разнообразного чтения. И книжный вопрос словно повис в воздухе. Нет ничего удивительного в том, что у нас на казарме книги, привозившиеся из большой России добровольцами, зачитывались до дыр всем коллективом. А у гражданских книжный голод был ещё сильнее. Что поделать – так уж получалось.

«Ну, подумай. Только это не раньше завтра – я тут у друга в гостях. Больше года с ним не виделись. А он ещё и домашним самогоном сбивает с пути истинного».

«Ладно. Бухай».

Смайлики. Много.

Откладываю смартфон в сторону. На самом деле я уже минут сорок, как приступил к дегустации. Да, серьёзная вещь. Крепость больше пятидесяти градусов, а идёт легко, словно ангел крылом по душе проводит. Поосторожнее надо с этим ангельским питьём, а то как бы не вознестись.

С Андрюхой мы знакомы уже почти десять лет. Свёл нас один «контркультурный» ресурс, на котором мы оба начинали писать: я – о политике, он – о кулинарии. А уж об этом он знал всё. Хобби у него такое было. Потом и у меня оно появилось, вот только придаваться этому хобби у меня, в последнее время, получалось только в свои редкие приезды в Ростов.

— Так что там, вообще, происходит, в Донецке? Что за странные новости в сети пишут?

Рассказываю в двух словах. Он присвистывает и наливает по чуть-чуть. Пьём.

— Вот это номер. – Андрюха явно озадачен. – Там что, уже победили в войне, раз так увлечённо в тылу грызутся?

— Да в том-то и дело, что нет. И вот чего с этим теперь делать? Не понятно.

— Слушай. – Он внимательно на меня смотрит. – А ты не думал остаться здесь? Может, хватит уже? Тем более раз там такие дела происходят.

Пару минут молчу.

— Не знаю, Андрюха. Как-то тяжело об этом думать, если честно.

— А ты и не думай. Просто оставайся и всё.

К нам подходит Ульяна, жена Андрюхи, и ставит на стол супницу с дымящимся борщом. Да, закусывать надо профессионально. Тем более, такие шедевры домашнего кустарного творчества. Как говорил Профессор Преображенский: «Холодными закусками пользуются только недорезанные большевиками помещики. Уважающий же себя человек оперирует закусками горячими».

Ульяна внимательно слушала наш разговор и теперь глядела на меня.

— Может, ты уже пустишь корни, наконец? Ведь главное – это семья. Дети.

Смотрю на неё долгим взглядом, потом молча наливаю себе полную рюмку и выпиваю залпом. Семья… Дети… Да, Уля, ты права. Это действительно главное…

***

(Донецк, октябрь 2014)

— Военная комендатура Донецка. Оперативный дежурный Лысый.

О, Боже! Как это звучит. Если кто-то из вас ещё не в курсе, что такое «разрыв шаблонов» или «когнитивный диссонанс», то вот он, воочию. Пожалуй, фраза: «оперативный дежурный Лысый» - это иллюстрация к обоим данным понятиям, причём, такая, ярче которой просто не существует в природе. Хотя, «оперативный дежурный Шекспир» звучит ничуть не менее прекрасно. Я так и вижу, как звонящий сюда гражданский, и без того оглушённый творящимся вокруг сюрреализмом, вдруг слышит такое в телефонной трубке и тут же представляет себе бородатого мужика в средневековой английской одежде и с автоматом Калашникова. Ну, а что поделать? Вот так и живём. Я всего пару недель, как здесь, но всё ещё не могу привыкнуть к некоторым моментам этой жизни. Ничего. Привыкну ещё.

Лысый уже досидел дежурство по городу. Его сменяют.

— Покурим, Шекспир?

Он достаёт бесчеловечно мятую пачку сигарет «Winston». Её словно долго избивали ногами, но они такие все. Гора этих пачек пришла нам по гуманитарке и слегка пострадала в дороге. Однако сигареты хорошие. Этого жёсткая транспортировка не изменила.

Киваю. Идём на лестницу. Лысый когда-то служил в ВДВ, а точнее в том, что соорудила на месте легендарных «Войск Дяди Васи» бывшая Украина. Потом у него был свой маленький бизнес – кажется, он продавал кофе-машины профессионального свойства. Как он пришёл в ополчение, Лысый не рассказывал. А я и не спрашивал. Захочет – сам расскажет. Это личное.

На лестнице ругаются Шамиль и Алан. Дагестанец и осетин. Оба приехали добровольцами из России за пару недель до меня и завтра уже собирались ехать обратно. Алан (в миру Валера) практически сразу заслужил прозвище «грустный пулемётчик». Дело в том, что, едва придя в отряд, Алан торжественно объявил, что истинному джигиту какого-то автомата мало и для настоящего горца в пору только пулемёт. Который ему тут же и вручили не менее торжественно. Вот только комплекцией Алан обладал ни то, чтобы уж совсем богатырской, а ПК никогда и никем не считался лёгким агрегатом. И волею судеб на первом же выезде ГБР ему пришлось с этим пулемётом бежать на одиннадцатый этаж, а потом спускаться обратно не менее бодрой рысью. И выражение лица после этого забега у него было таким, что прозвище родилось как-то само собой. За что они с Шамилем невзлюбили друг друга, мне было неведомо. Но ежедневно они с искромётностью истинных горных орлов награждали друг друга полным набором эпитетов, которые, согласно всем общественным стереотипам, могли звучать только от «проклятых русских правых» (которые составляли костяк «Варяга» и в данных перепалках отчего-то не участвовали вообще).

Несколько минут наблюдаем за этим захватывающим зрелищем. Потом у Лысого звонит телефон и он быстро уходит. Я тушу сигарету и возвращаюсь обратно в комнату. До всего этого там была то ли бухгалтерия, то ли ещё какая-то конторская служба завода «Гормаш». А теперь в этой большой комнате стояло два длинных ряда кроватей, на которых мы спали, и письменный стол с телефоном, за которым мы, оттуда же, не отходя от спальных мест, несли оперативное дежурство по нескольким районам Донецка. Обязанностей у нас было три: пресекать нарушения порядка со стороны людей в военной форме, заниматься отловом диверсионных групп и корректировщиков огня, а так же вставать во вторую линию обороны города, в случае начала его штурма врагом. А этого штурма мы ждали каждый день. Обстановка накалялась: совсем скоро должны были пройти выборы в новые органы власти Республики и враг очень чувствительно оживился. Город обстреливали каждый день. Проникновения диверсантов так же учащались день ото дня. И чем это всё могло закончиться в любой момент, мы прекрасно понимали. Того, что на по-настоящему серьёзные действия враг решится только два с половиной месяца спустя, мы тогда просто не знали, и каждую ночь спали с автоматами.

В комнате «оперативный дежурный Крот» открыл ноутбук и резался в старый добрый «Ware Craft». От основных обязанностей это не отвлекало, а «ходить строем» в ополчении никто никого не заставлял. Ложусь на кровать и открываю свой собственный ноутбук. Пытаюсь зайти «В контакт», но местный вайфай ужасен. Хотя, если быть справедливым, то он, может, и нормальный. Вот только ему явно тяжело работать, когда к нему подключено под сотню человек.

— Шекспир.

Отрываю взгляд от монитора. Лысый зашёл в комнату как-то совсем тихо. Я этого даже не заметил. Он садится на соседнюю кровать и смотрит в пол.

— Выпьешь со мной?

У него в руках наполовину пустая плоская 250-граммовая бутылка кизлярского коньяка. В казарме пить нельзя. Здесь не совсем армия, конечно, да и я сегодня не дежурю, но всё же. Собираюсь отказаться, но тут он поднимает глаза. Ну, ничего себе. Он что, плакал? Или это мне кажется.

— Андрюха, что случилось?

Он снова отводит взгляд.

— Мой ребёнок сегодня заговорил. Жена звонила.

И тут до меня начинает доходить.

— Лысый, а где твоя семья?

Он называет один из городов на оккупированной территории. Один из самых страшных городов. Один из тех, в которых, по слухам, доходившим до нас, теперь были развёрнуты концлагеря.

Я отставляю ноутбук в сторону и протягиваю руку.

— Давай.

Мы пьём в полном молчании. По очереди отхлёбываем из бутылки обжигающую янтарную жидкость. Лысый больше ничего не говорит. Он всё так же смотрит в пол и как-то прерывисто дышит. За окнами, в нескольких километрах от нас гремит вечерний обстрел. Ему вторит канонада со стороны Донецкого аэропорта, где, судя по звукам, начинался очередной штурм. Обычная донецкая ночь. Я уже на второй день привык ко всему этому. Не так уж это и тяжело. Но сейчас это словно в тумане. Словно оно и не происходит вовсе. Есть только эта комната. И тусклый свет ламп.

Коньяка в бутылке мало. Он быстро заканчивается и Лысый, забрав её с собой, встаёт и медленно направляется к выходу. Почти у самых дверей он оборачивается.

— Шекспир, а ты Дельфина слушал когда-нибудь?

— Ну, слышал, конечно. Не сказал бы, что я его фанат, но как-то так.

— У него песня есть. Короткая. Несколько строчек всего.

Он на несколько секунд замолкает, а потом произносит коротким речитативом:

«Это твой щенок. Теперь он твой навсегда.

Ты не хочешь, но считаешь его дни и года.

Твоя любовь к нему с каждым днём всё растёт.

Она станет огромной, когда он умрёт…».

Долбанный коньяк… Почему его так мало?...

***

(Ростов-на-Дону, сентябрь 2015)

Как же много может измениться за год отсутствия в городе, который знаешь с детства. Вроде бы оно всё незаметно происходит, как-то само собой потихоньку меняется, и постепенно, миллиметр за миллиметром накапливается в серьёзное значение. Когда ты в этом городе живёшь – ты подобного просто не замечаешь. А вот если надолго уезжаешь и возвращаешься, то, иногда, просто стоишь, разинув рот. Появляются новые храмы, новые дома, новые кафе, новые магазины. «Читай город» на Буденовском проспекте – один из таких. Три этажа книг, вдруг возникшие непонятно откуда в самом центре Ростова. Настоящий книжный айсберг, вынырнувший из неведомых глубин и ударивший в могучий борт центрального универмага.

Продавщица выслушивает весь мой заказ и быстро проводит меня к стеллажу. Всё, о чём я её спросил, покоится на одной полке практически бок о бок. Ну, надо же. Хотя, ничего страшного я в этом не вижу: в зале этажом выше на одной полке под табличкой «биографии великих людей» я видел стоящие рядом жизнеописания Кутузова и Тома Круза. Вот это и в самом деле был постмодерн, так постмодерн. А здесь, всего лишь, Джейн Остин, Рэй Бредбери и Борхес. Тот, который Хорхе Луис. Чтоб он был здоров. Хотя, с этим добрым пожеланием я опоздал уже лет на тридцать. Фотографирую книги на телефон и отправляю фото сообщением. Ну, вроде бы, всё. Складываю их в корзину, где уже покоятся «Святой против Льва» и книга одного неглупого падре о том, как бывшая Украина духовно разрушалась изнутри.

Решив вопросы с кассиром, выхожу на улицу. В город уже мало-помалу пробирается вечер. Тихо и незаметно. На уровне ощущений. Едва ощутимо меняя тональность солнечного света и лёгким прикосновением приглушая звуки. Девятый день осени ничем не отличается от четвёртого. Густой и жаркий воздух всё так же похож на спокойные и невозмутимые воды экваториального моря, через которые ты плывёшь так же неспешно и плавно.

Мне вдруг очень хочется кофе. Никогда в жизни не был поклонником этого напитка, но в Донецке, отчего-то, к нему пристрастился. Мне нельзя его пить. После второй контузии врачи очень не советуют совершать такие эксперименты над собственным организмом. Но желание накатывает неимоверное. Спускаюсь в подземный переход к кофейному павильону и заказываю капучино с ирландским сиропом. Нравится. Что ж тут сделаешь. Поднимаюсь обратно и присаживаюсь на лавочку у фонтана возле консерватории. Тень от здания уже вытянулась, укрыв сквер от медленно засыпающих, но всё ещё палящих лучей вечернего солнца.

Слышу сигнал смартфона и захожу «В контакт».

«Паш. Ты когда приедешь?».

«А что?»

«Прост…».

Поднимаю глаза и смотрю вокруг. Вечерний час-пик наводнил неширокие улицы старого центра потоком машин, неуловимо напоминающие косяки рыбы, несущиеся по лабиринтам тропического рифа между извилистыми ветвями кораллов. Вокруг ходят люди, которые, чисто по-ростовски, как-то ухитряются одновременно спешить и не спешить вовсе. Воздух насыщен этой странной спешкой, в равных долях смешанной с покоем. Я смотрю на это и вдруг понимаю, что ничего не чувствую. Все мои чувства остались там, за «нулём». Я включаю смартфон и быстро набираю:

«Я приеду завтра. Сейчас куплю билеты».

Вокзал рядом. В пятнадцати минутах неторопливой ростовской ходьбы. И кассы будут работать ещё несколько часов.

Закуриваю и отхлёбываю кофе из стакана. Как же красиво вокруг.

«Там, где Дон навевает печаль,

Там, где чайки питаются рыбой,

Вспоминаю опять невзначай:

О Ростов, где я только ни был!

Но всегда возвращаюсь сюда,

Я иду по набре́жной молча...

Не покину тебя никогда!

И я верю, что это возможно» (с).

Город, где я родился. Столица Юга. Которая приняла этот статус как должное, и осталась к нему абсолютно равнодушна. Потому, что никакие статусы её никогда особо не интересовали. Как и всё остальное, происходящее вне её.

Да. У Ростова никогда не было и не будет амбиций столицы. Но не потому, что всерьёз опасавшийся этого Иосиф Виссарионович Сталин намеренно его ослабил. Нет, дело не в этом. Просто Ростов-на-Дону – это вещь в себе. Это абсолютно отдельный и самодостаточный мир. Ростовчане пассионарны. Их присутствие заметно во всех частях России. Их землячества – одни из самых сильных русских землячеств в мире. Но эта пассионарность направлена только и исключительно вовне. Сам же родной город – как Лориен. Молча открывает им ворота и закрывает ворота у них за спиной. Он никуда не стремится уплыть. Он никогда не спешит. Он стоит, как скала в океане. Как исполинский корабль на якоре. Вечно невозмутимый и непоколебимый. Воздвигнутый на берегах мистической реки Дон – сакральной и загадочной, как Стикс. Ростов очень похож на Донецк. Но в этом их отличие. Они как Инь и Янь. Они воплощают два разных начала мира. Они стоят рядом, как чаши весов, на которых отмеряется равновесие Вселенной. Донецк клокочет вулканической необузданностью. Он как приливная волна, стремящаяся во все стороны одновременно. Донецк рвётся заполнить собой весь мир. Ростову это не нужно. Ростов спокоен и медитативен. Он уже заключает в себе весь мир.

И всё же… Прости, родной город. Но я не останусь с тобой. Не потому, что я тебя не люблю, самый прекрасный город на планете. А потому, что кое-что в этом мире я люблю гораздо больше, чем тебя, и даже больше, чем сам этот мир. И, что бы ни происходило – это не изменится. Че Гевара когда-то сказал, что любовь – это главное качество настоящего революционера. И знаете… Он был чертовски прав.

Докуриваю сигарету и, по донецкой привычке, ищу урну. Выбрасываю в неё окурок и пустой стакан от кофе. Завтра в это же время я уже должен быть там, где теперь хочу быть всегда.

И не имеет значения то, что сейчас там происходит. Если заболевает кто-то родной – это не повод его бросать, ведь правда? А творящееся на Донбассе – это испытание стойкости духа и крепости веры. Проверка решимости каждого, кто вступил в священную битву. Как бы громко это ни звучало. Слабые сломаются. Сильные станут ещё сильнее. Отказаться от Донбасса – это значит отказаться от всего лучшего, что во мне есть. Отказаться от любви. Отказаться от собственной души. То, что сейчас происходит и будет происходить там – это не просто трудно. Это невыносимо. Но мы всё равно обязаны победить. Не смотря ни на что. Потому, что война за Донбасс – это не война за дома и стены. Это не война за шахты и терриконы. Это война за свою душу. И я не отвернусь от Донбасса, даже если Донбасс от меня отвернётся. Верность не зависит от обстоятельств. Верность – это вопрос выбора.

И даже если целый мир пойдёт против Донбасса – я пойду против целого мира. Даже если идти придётся одному – всё равно я поступлю именно так, а не иначе. Донбасс нельзя потерять. Нельзя дать погибнуть моей Республике. Она дала нам смысл. Она – это символ того, что в мире могут существовать великие цели, которые больше, чем чья-то жизнь. И уж, тем более, больше, чем чьё-то «эго». Она показала, что жизнь может быть не пустой. И что в ней может быть нечто, за что можно даже отдать эту самую жизнь. Причём, отдать не задумываясь. Она олицетворяет всё это. Она поделил жизнь на "до" и "после". Провела по ней черту. И никто из нас, тех, что вступили в войну за неё, уже никогда не захочет за эту черту возвращаться. Для нас за ней нет ничего, кроме пустоты и смертной тоски. Война очень быстро становится чем-то очень личным. Каждый из нас в глубине души воюет за что-то своё, личное, сокровенное, бесконечно дорогое. За город, улицу, мать, семью, любимую женщину. Но всему этому имя – Республика. И я навсегда останусь с ней. В горе и радости. В скорби и победе. Потому, что оно – это самое светлое, что есть в душе. Она дала надежду. Надежду с большой буквы. Надежду, когда уже не на что было надеяться. И да поможет мне Бог её защитить.

Надежда – это самое ценное, что есть в нашем мире.

(с) Павел Раста (позывной «Шекспир»).

октябрь 2014 – апрель 2016

Южный Крест (сборник стихов)

(с) Павел Раста.

I.

Армия тьмы

Они восстали из могил,
Из старых склепов и оврагов,
Тенями падших древних сил,
Откинув крышки саркофагов.

И хлынул Тьмы девятый вал,
Сорвав печати и затворы.
Кто видел правду, понимал:
Они придут. И очень скоро.

Но сделать зрячими слепцов
Нельзя словами, каждый знает.
Не слышат люди мудрецов,
Покуда пламя не пылает.

Покуда не разверзся Ад,
Покуда, истекая ядом,
Из гнусной пасти трупный смрад
Не обдаёт их смертным хладом.

Пока не грянула гроза.
До той поры, покуда каждый
Лицо в лицо, глаза в глаза
Их не увидит смертной жажды.

До той поры несёт молва
Пустые разума забавы:
Что есть у нечисти права
И в чём-то твари даже правы.

Но мира лопнула эмаль.
Питая крови вожделенье,
Сквозь жар пустынь и льдов хрусталь
Они прорвались из забвенья.

Чтоб вновь погибели испить
С многоголосым жадным воем.
Чтоб всё собою затопить.
Чтоб целый мир покрыть собою.

Багровой кровью на снегу
Слова дымятся лжепророков.
И там, на дальнем берегу,
Отцы отцов глядят с упрёком.

И горько им самим теперь,
Что кол осиновый не вбили.
Что, после всех своих потерь,
Не додавили. Не добили.

А мы встречаем Тьмы парад.
И точно знаем меж собою,
Что или мы их сбросим в Ад,
Иль Адом станет всё живое.

Пылают яростью умы,
Уж не потухнет пламя это.
Что надо для прихода Тьмы?
Лишь сделать, чтоб не стало Света.

Посвящается русским героям, погибшим при обороне Лисичанска 22 мая 2014 года: Славину Вадиму Александровичу, Карханову Виктору Владимировичу, Олейнику Олегу Валерьевичу, Пономарёву Владимиру Ивановичу, Иванову Павлу Владимировичу и другим братьям и сёстрам, отдавшим жизнь за Русскую Весну.

Был обычный весенний день

Жаркий полдень. Прохладная тень.

Дети вышли во двор играть.

Был обычный весенний день.

И никто не хотел умирать.

На дороге взметало пыль,

И гремело что-то вдали.

К ним явилась древняя быль,

Из дорожной серой пыли.

На броне к ним пришло оно,

Чтобы снова землю топтать.

То, что было побеждено,

Но из гроба смогло сбежать.

Было всё у них, как у людей.

Жить хотелось вдоволь, сполна.

У кого-то десять детей

И беременная жена.

У кого-то строится дом.

У кого-то свадьба вот-вот.

Иномарка с битым крылом,

Что купил он всего как год.

Это просто – живыми быть.

Не стоять у зла на пути.

Мало нужно так, чтобы жить -

Просто в сторону отойти.

Сделать вид, что не слышишь гром -

Просто напросто сделать вид!

Только жить с этим как потом?

Хата с краю первой горит.

Было нужно, чтоб как утёс.

Как плотина против реки.

Молча. Яростно. В полный рост.

Целой армии вопреки.

Просто нужно... И в этом суть.

И была им она ясна.

Зиму чёрную вспять повернуть,

Чтоб и дальше цвела весна.

Чтоб курганы степей родных

Чёрным снегом не занесло.

Чтобы в небе над домом их

Солнце чёрное не взошло,

Отцвели они, как сирень,

Чтобы с предками вровень встать...

Был обычный весенний день.

И никто не хотел умирать.

Посвящается городу-герою Славянску.

Солнце Иуды

Улиц безлюдных
Вздутые вены.
Гулкое эхо.
Серые стены.

Молча уходят
С линии фронта,
Город оставив
За горизонтом.

Молча уходят
Строем молчащим,
Мимо селений,
Молча горящих.

Флаги склонились
В мрачном молчанье.
Нет искупленья.
Нет оправданья.

Город дымится.
Город пылает.
Брошен не теми,
Кто отступает.

Брошен не теми,
Что погибали.
Предан не теми,
Что умирали.

Те, что погибли,
Смотрят с презреньем.
В мёртвых глазницах
Недоуменье.

Чёрной зарницей,
Взглядом бездонным
Вслед уходящим
Смотрят колоннам.

А вместе с ними,
Ложь проклиная,
Смотрят живые,
Всё понимая.

Город героев
Враг не забудет.
Те, кто остался,
Знают, что будет.

Пепел пожарищ
Ветры уносят.
Те, кто остался,
С мёртвых не спросят.

Знамя чужое
Скоро поднимут.
Те, что погибли,
Сраму не имут.

И понимая,
Что происходит,
Солнце Иуды
В небе восходит.

Чёрный пёс

Чёрный пёс, зачем за мной идёшь?
Для чего ты вынырнул из ночи?
Чью беду ты мне вослед несёшь?
Для кого ты мне исход пророчишь?

Ты соткался из промозглой тьмы,
Из январской хляби мрачным бредом.
Посреди седеющей зимы
Увязался ты за мною следом.

Посреди войны и холодов,
Посреди на миг затихших залпов
Из каких, скажи, явился снов
По сугробам ковыляя валко.

Неотступно следуешь за мной
Твёрдою походкой командарма.
Чёрный пёс, на глаз один слепой!
Ты зачем за мной идёшь в казарму?

Молчаливый, словно дно морей,
В темноте, без лая и без воя,
Ты зачем улёгся у дверей,
Голову на лапах упокоя?

Ты кого из нас у входа ждёшь?
В бездне ночи, как на поле бранном,
Ты за кем, скажи, сюда идёшь?
Чёрный пёс. Пришелец. Гость незваный.

Падает снег

Падает снег
Молча, лениво.
Смотрит на лес
Он молчаливо.

Снежным огнём
Молча искрится
Скошенный лес,
Словно пшеница.

Белая рать.
Белая стража.
И на снегу
Чёрная сажа.

В мёрзлую твердь
Белым набегом
Падает смерть
Вместе со снегом.

Белым укрыт
Снежным убором
Бывший живой
Призрачный город.

Город былой
Жизни ушедшей.
Призраков дом
И сумасшедших.

Кости в домах
Скрытых под снегом.
Падает страх
С серого неба.

Серый бетон
В пепел искрошен.
Заворожён
Снежной порошей.

Зимняя высь
Полнится гневом.
Камни сдались,
Рухнув под снегом.

Мир облачён
В снежные латы.
Здесь из живых
Только солдаты.

Стужа в лицо
Каждого знает.
По одному
Их забирает.

Громом с небес,
Свистом в тумане
Снежная ночь
Их обнимает.

Время своё
Люди не знают
В белом снегу
Молча истаять.

Саваном снег
Землю скрывает.
Он никогда
Здесь не растает.

В лица живым
И приведеньям
Падает снег
Белым забвеньем.

/31.01.2015, г. Пески/

Ротация

Летят за окнами берёзы.
Играет солнцем всё вокруг.
И даже зимние морозы
Нам безразличны стали вдруг.

Январский день в парадном блеске
Вновь начинает восхищать.
Прощайте, солнечные Пески!
По вам не будем мы скучать.

Ревёт мотор, как тигр гневный.
Давай, братан, дави на газ!
Края обстрелов повседневных:
"Вiтайте щiро" вы не нас.

Уносит прочь "ГАЗель" лихая.
Её и пулям не догнать.
Прощай! Прощай, передовая!
А может не прощай, как знать.

Пускай быстрее унесётся
За поворот вся эта жуть.
Гляжу в окно и сердце бьётся.
Сюда вернусь когда-нибудь.

Потом... Когда умолкнут "Грады",
Когда окончится беда.
И этот лес, забыв утраты,
Залечит раны навсегда.

Когда разрыв последней мины
Давным-давно уж отзвучит.
Во вражеский оскал звериный
Навеки будет кол забит.

И здесь, под сенью терриконов,
В краю лесов и летних дач,
Не будет больше смерть законом.
Не будет Неба слышен плач.

Взгляну в небес бездонных смальту,
На тихий утренний туман.
Пройдусь по новому асфальту.
Увижу новые дома.

Услышу птиц весенних лиру.
В кафе зачем-то загляну.
И полной грудью воздух мира
На этих улицах вдохну.

И в эти долгие мгновенья,
Не осквернённые войной,
Приду и встану на колени
У стелы с красною звездой.

И голова сама склонится.
И сердце вдруг поднимет бунт.
Война, что мне ночами снится,
Вот здесь зарыта в чёрный грунт.

Ничто здесь мною не забыто.
И, помня каждый миг сполна,
Коснусь холодного гранита,
Где мне родные имена.

Встречайте, братья боевые.
Я нынче к вам пришёл один.
Вы для меня всегда живые.
Сильнее вы ракет и мин.

Не буду здесь никем застигнут
Хотя бы несколько минут...
Друзья ведь никогда не гибнут.
Лишь рядом быть перестают.

Варенье из айвы

Весенней нет ещё травы.

Ей долго не увидеть света.

Я ем варенье из айвы,

Зимой вдыхая запах лета.

И опьяняет терпкий вкус

Вином святым воскресной мессы.

Как поцелуй любимых уст,

Рубиновая кровь Одессы.

И словно больше тосковать

О лете сердцу не придётся.

Оно ведь знает, что айва

Цвела ещё под мирным Солнцем.

Что это дерево росло

Под теми щедрыми лучами.

Его ветвей не посекло

Ещё свинцовыми дождями.

Оно, быть может, уж зола.

Но весел, словно трель шарманки,

Кусочек мира и тепла,

Законсервированный в банке.

Но будет новая листва.

Зимы сырой падут завесы!

И зацветёт ещё айва

На тёплых улицах Одессы.

Пусть нынче скована она

Морозной стужей, словно птица -

Туда ещё придёт весна.

И Солнце снова возвратится.

И с той не совладать весной.

Она придёт пожаром, страстью,

Ревущей утренней грозой,

Распахивая окна настежь.

И вспыхнет заревом, ярясь,

Пройдёт по всем путям и тропам,

Зимы былой отмоет грязь,

Омоет мир своим потопом.

И вешний цвет для всех живых

Она подарит, как и прежде...

Я ем варенье из айвы,

Вдыхая аромат надежды.

Страх

Чернозём позабыт и не вспахан.
В поле ветер студёный свистит.
Чуем запах мы вашего страха,
Тот, что, вас обгоняя, летит.

Для чего вы сюда так стремитесь?
Мало места вам в мире большом?
Вы идёте на нас и боитесь,
Сидя в танке, людей с "калашом".

Этот ужас вам давит на плечи.
Им сердца вам, как спазмом, свело.
Да, нас мало, но страх не излечит
Невеликое наше число.

Он лишает вас духа и воли.
В нём горите вы, словно в огне.
Вы трясётесь, как зайцы, на поле
Перед нами красуясь в броне.

Что ж, не зря этот страх ваш без меры.
Так понятна причина его.
Нет за вами ни правды, ни веры.
Нет за вами вообще ничего.

А за нами земля дорогая.
Дорогие до боли дома.
Может это сейчас вас пугает?
Может это вас сводит с ума?

Может это вас дрожью трусливой
Пробивает до самых костей?
Что стоим мы за жизнь молчаливо
Наших женщин и наших детей.

Что родное у нас за плечами.
И для вас это горестный знак.
Мы ведь грызть вас готовы зубами,
Но вперёд не пустить и на шаг.

Здесь для вас ничего не любимо.
Нечем, некем вам здесь дорожить.
За кого вам стоять нерушимо?
За кого умереть и убить?

Ваша смелость позорно сгнивает.
С каждым мигом она всё мертвей.
Вас сейчас этот страх обглодает
Ещё раньше могильных червей.

Прежде нас вы им в землю зарыты,
Запечатаны в смертные рвы.
Вы уже этим страхом убиты
И от этого страха мертвы.

Вы ему, паникуя, сдаётесь.
Им от вас, словно водкой, несёт.
Даже если от нас вы спасётесь -
От себя вас никто не спасёт.

Девочка просит убить

Утро. Заря наступившего века.
Стало уж Солнце слепить.
Девочка просит поймать правосека.
Девочка просит убить.

Белые локоны, тонкая шейка,
Недорогое пальто.
"Дяди военные, всех их убейте,
Чтоб не остался никто".

Девочка-ангел стоит перед нами.
Тени бегут по стене.
Чистыми детскими смотрит глазами
И улыбается мне.

Мило смущается. Нам она рада.
Личико прячет своё.
Хочется водки от этого взгляда,
Хоть и не пью я её.

Взгляд этот бьёт, как клинок воронёный,
Стали разящей острей.
Что испытал пятилетний ребёнок
В жизни короткой своей?

Мне не представить, невзгода какая
С детской случилась судьбой,
Что о таком она нынче мечтает
Чистой своею душой.

Кем её детская жизнь золотая
Взорвана, словно тротил?
Девочка помнит и девочка знает,
Кто её детство убил.

Кто положил её бедам начало.
Как её мир вдруг исчез.
Кто её землю мешает с металлом
С зимних бесцветных небес.

Память её никогда не истает.
Знай, непокорный Донбасс:
Дети твои, что сейчас подрастают,
Поняли всё раньше нас.

Помнят они этих мелких людишек.
Всю их кровавую ложь.
И, вместо кукол и плюшевых мишек,
Девочки просят штык-нож.

Вместо конфет они просят патроны,
Взрослых творенье страстей.
В храмах расстрелянных плачут иконы
Этих слезами детей.

Мама

Присели на дорожку. Время встать.
И снова воля будто отключилась.
В который раз в глаза мне смотрит мать.
Она молчит. Она давно смирилась.

И боль в глазах. И вновь немой вопрос:
"Зачем, сынок, туда ты едешь снова?"
Что бьёт больнее материнских слёз?
И на войне я не встречал такого.

Прости меня! За то, что вновь солгал
О том, зачем я снова уезжаю.
Тебе я правды так и не сказал.
Не смог. Опять не смог. Прости, родная.

Я лгу тебе уже который раз.
А ты опять всё плачешь на иконы.
Я свой обман недавно чудом спас,
Когда, вернувшись, снять забыл погоны.

Ты верить рада в мой обман любой,
Как в предсказанья уличной цыганки.
В твой день рожденья был я не с тобой.
В твой день рожденья я смотрел на танки.

Ты верила. И ты меня ждала.
Ждала, хоть это очень больно было.
А, может, ты давно всё поняла.
И, всё поняв, смирилась и простила.

Смогла своим ты сердцем всё понять.
Ты тихо на прощанье мне кивнула.
И смотришь мне в глаза... Опять... Опять!
И снова не могу я встать со стула.

Но нет! Оцепененье я стряхну!
Я поднимусь, пусть голову мне кружит!
Я вновь уйду! Назад я не взгляну!
Встать! Встать, боец! Тебя уж ждут снаружи!

И молча о прощенье я молю,
Вновь уходя из дома, как из храма...
Воюю я за тех, кого люблю.
И за тебя, поверь мне, тоже, мама.

Чёрные звёзды

Чернеет небо, как пожаров дым.
Укрылся Млечный Путь за тёмной тучей.
Лишь снег, упавший порохом седым,
Собою освещает воздух жгучий.

И чёрных звёзд многоголосый рой,
Шипя, по небу, словно по аллее,
Несётся у меня над головой
По городу, что за спиной моею.

И там, куда сейчас они летят,
Без разума, без дум, без сожаленья
Падёт на землю чёрный звездопад,
Неся с собою ночь без пробужденья.

Летят по небу чёрные огни,
Сжигая кислород, искря и воя.
И знаю я: нацелены они
По тем, кого закрыть готов собою.

Как острия наточенных штыков,
Пронзающих светила Зодиака,
Они скользят по кручам облаков,
Струятся по волнам ночного мрака.

Летят, как стаи огненных стрекоз.
Летят неумолимым приговором.
Я слышу старты этих чёрных звёзд.
Они вон там! За тем сосновым бором!

И обжигает ночи полынья.
Встаю я в рост на стылом зимнем ветре.
В меня стреляйте, суки! Вот он я!
Стою от вас всего лишь в километре.

К себе зову плеяды звёзд слепых.
В меня! В меня пусть ярость их ударит!
В меня! Не в них! Не в них! Не в них! Не в них!
Оставьте их! По мне стреляйте, твари!

Но ветер голос мой уносит прочь.
Вы! Те, кто там за соснами лютует.
Я помнить вечно буду эту ночь.
И вас она, поверьте, не минует.

И вас настигнет чёрная зима.
У вас ведь тоже женщины и дети.
Потом... Когда придём мы в их дома,
Как нам людьми остаться? Кто ответит?

Но вы меня не слышите, увы.
Укрылись за промозглою зимою.
Я не желаю быть таким, как вы.
И я не стану, пусть от гнева вою.

Но этих чёрный звёзд ревущий глас
Звучать отныне вечно в сердце будет.
Пока дышу, давить я буду вас.
И даже Бог за это не осудит.

Ты осталась

Война гремела сапогами.
Твой отчий дом уж принял крест.
Горели камни под ногами
И пламя падало с небес.

Стальной пружиной сердце сжалось.
Ревело, рушилось вокруг.
Бежали все... А ты осталась.
И что-то изменилось вдруг.

Ушли безмолвными слезами
Былые мысли и мечты.
И чёрными как ночь глазами
На ночь войны смотрела ты.

И, слыша близкий грохот фронта,
Ты знала - рядом тишина.
Всего лишь там, за горизонтом
Лежит в неведеньи она.

Там ждут тропические дали
И скандинавских фьёрдов плёс.
Там гор седых вершины встали
В свой богатырский полный рост.

Уехать прочь. Какая малость.
Весь мир у ног твоих лежал.
Он звал тебя. Но ты осталась.
И на колени край не встал.

Так мало нужно постараться,
Чтоб злу хребет переломить:
Всего лишь навсего остаться.
Остаться, чтобы победить.

Земля тряслась и твердь пылала.
И, дочь укладывая спать,
Ты каждую секунду знала -
Она последней может стать.

И теми долгими часами
Бог, правит мира что судьбой,
Был не на бранном поле с нами,
А в детской комнате с тобой.

Таким же стала ты солдатом,
Одна из тех, кто не сбежал.
Смелее тех, кто с автоматом.
Тех, кто оружье в руки взял.

И хрупких плеч твоих усталость
Всё одолеет, не скорбя.
Ты не сбежала. Ты осталась.
И нет достойнее тебя.

То, что больше, чем жизнь

Ты явился оттуда,
Где солнца закат.
Ты когда-то был братом.
Но больше не брат.

Среди белых сугробов
Стоишь ты опять
И боишься. Боишься
Опять наступать.

Лучше стой, где стоишь
И сюда не тянись.
За спиною у нас
То, что больше, чем жизнь.

То, что больше, чем мир.
То, что больше, чем свет.
И тебе не пройти.
Уходи - вот совет.

Убирайся домой.
Позабудь свою спесь.
А ни то навсегда
Ты останешься здесь.

Если хочешь дышать -
Убирайся домой.
Нам для шага назад
Нет земли за спиной.

Нет дороги туда.
Нам закрыт этот путь.
Нет ни пяди земли,
Чтоб обратно шагнуть.

Ты в бинокль глядишь
Как погибели в пасть.
Ты трусливо стоишь,
Не решаясь напасть.

Ты трусливо стоишь,
Ощущая хребтом:
Чтоб тебя не пустить,
Мы умрём. Мы убьём.

И тебе не пройти.
И не важно сейчас
То, что втрое вас больше
Стоит против нас.

Здесь могила для вас -
Каждый сквер, каждый дом.
Ожидает вас смерть
Здесь за каждым окном.

Лишь шагните вперёд -
И последним в тот час
Каждый шаг по земле этой
Будет для вас.

Нет такого греха,
Что на душу не взять,
Чтобы вас не пустить,
Чтоб прорваться не дать,

Чтобы навеки зарыть
В белоснежный атлас...
То, что больше, чем жизнь
За спиною у нас.

Лестница в небо

Из облаков белоснежных отлиты
Молча ступени стремятся к зениту.
Ветру стихий и войне никакой
Их не нарушить вечный покой.
Всё оставляет внизу, как осадок,
Лестница в небо... Таков уж порядок.
Радость на сердце или беда -
Лестница в небо рядом всегда.

Путь к ней бывает так быстротечен.
Кто-то к ней ближе. Кто-то далече.
Ну, а кому-то, лёгкою тенью,
Прямо к ногам ложатся ступени.
Строем по ним, как по горному склону,
Молча уходят ввысь батальоны,
Шагом чеканным пыльных сапог
Лестницы в небо минуя порог.

Неба так близко вечное лето.
Каждый в строю их помнил об этом.
Чувствовал каждый из этого строя
Лестницу в небо рядом с собою.
Ближе она ни к кому не бывает.
Каждый из нас хорошо это знает.
Каждой минуты тысячей глаз
Лестница в небо смотрит на нас.

Те, кого любим... Им будет не просто.
Матери, жёны и младшие сёстры,
Просто любимые, те, кто не с нами,
Будут искать нас за облаками.
Те, кто до срока начал стареть,
В синее небо будут смотреть.
Тише. Не плачьте. Так было надо.
Лестница в небо... Таков уж порядок.

Мивина-блюз

У миномёта сбит прицел.
В овраге дальнем враг засел.
Он, в общем, трус.
Луна взошла, боец не спит
И над окопами звучит
Мивина-блюз.

О ты, убогая лапша,
Ну, до чего ж ты хороша,
Звезда казарм.
Среди гражданских мал твой вес,
А здесь же ты деликатес
И Божий дар.

Пусть от тебя в тылу сейчас
Воротят нос и косят глаз.
Ну, что сказать?
А здесь ты лакомство для нас,
Восторг, отрада и экстаз.
Им не понять.

И не сравнить с тобой никак
"Кашло" любое и "тушняк" -
Напрасный труд.
И это знает даже враг,
Что спрятался от нас в овраг -
Наш ужин крут.

На свежем воздухе горит,
Как белый фосфор, аппетит.
Волкам подстать.
Но если есть в запасе ты,
То исполняются мечты.
К чему же ждать?

Природу созерцает взор.
Интеллигентный разговор
Ласкает слух.
Лапши дымящийся лоток -
Он вдохновляет, как никто,
Наш бодрый дух.

И пармезан, и фуагра,
Багеты, роллы и икра -
Всё ерунда.
Всё это геи пусть едят.
А здесь у нас другой расклад.
Как и еда.

Когда недобрый час придёт,
То нас от голода спасёт
Не пармезан.
Что аппетит наш утолит -
В невзрачных пачках то лежит.
На радость нам.

Фонтаны Донецка

На бульварах горит золотая пора.
Отступил летний зной и угасла жара.

Ярким золотом пышет листва тополей.
Как прекрасна ты, осень, средь этих аллей.

И на тёплом асфальте, ещё не сыром,
Я вдыхаю твой воздух, что пахнет костром.

Первых дней октября пишет Солнце этюд.
Я смотрю на фонтаны, что тихо поют.

А они, уж не помня о лете былом,
Недалёкой зимы забываются сном.

И у осени томной в лукавом плену
Я любуюсь на них, вспоминая весну.

Как звенела ещё молодая листва
И из сонной земли пробивалась трава.

Пробуждались фонтаны, как в мирную старь...
На ладонях ещё автоматная гарь.

И подошвы ботинок в окопной грязи.
И грохочет вдали. И грохочет вблизи.

Но, забывшись на миг, я застыл, онемел.
Как на чудо, на их пробужденье смотрел.

Так глядят на того, кто остался в живых.
На цветение роз средь воронок пустых.

И войну разбивая безжалостно, вдрызг,
Били в небо фонтаны брильянтами брызг.

Мне казалось, весь мир эта песня пьянит.
И теперь утомлённо стихают они.

Навивает им сон дивной осени дым...
Я люблю этот город. Он стал мне родным.

Здесь находится то, что не требует слов.
То, за что, не страшась, умереть я готов

Без сомнений. Лишь зная: без страха и смут
Здесь фонтаны струятся и розы цветут.

Мы вернёмся

Мы вернёмся. Мы Богу обязаны встать.
Мы поднимемся, кровь утирая, опять.

Мир оденется в лето иль в зимний камзол -
Мы вернёмся, когда бы наш час ни пришёл.

Хватит веры на это и хватит нам сил.
Даже если придётся нам встать из могил.

Мы вернёмся. Мы снова на битву придём,
Отряхнув с мультикамов родной чернозём.

Мы прорвёмся вперёд, в запредельную даль,
Согревая ладонями серую сталь.

По дорожной пыли свой печатая шаг,
Мы вернёмся и снова поднимем наш флаг.

И растерянно глядя в возмездия пасть,
Вы поймёте, что прах ваши бабки и власть.

И пускай же сердца превращаются в лёд.
Но весна неизбежна. И Солнце взойдёт.

II.

Египетская песня.

По долине, выцветшей от боли,
По траве, от крови золотой,
Повинуясь только сердца воле,
Мы идём к своей земле родной.

Из страны безвыходной печали
Нас в дорогу зов её позвал.
Мы когда-то очень низко пали,
А теперь подняться час настал.

Мы ушли из под чужого неба.
Нам не нужен свет чужой звезды.
Больше не хотим чужого хлеба.
Больше не хотим чужой воды.

Прочь от лжи чужой, высокопарной.
Прочь от жадных глаз её жрецов.
Мы идём из проклятой Амарны
К храмам наших дедов и отцов.

К тем, что мы отвергли без возврата,
Растоптали, как степной ковыль.
К храмам тем, что предали когда-то,
Обменяв на золотую пыль.

К тем, что той далёкою порою
(то забыть нельзя, хоть волком вой)
Нашею осквернены рукою,
Нашей были попраны ногой.

Мы отвергли чуждые законы.
С прошлым разорвали не скорбя.
Предали нас горе-фараоны.
Мы и сами предали себя.

Пусть уйдёт постылый день вчерашний.
Пусть чужое навсегда уйдёт.
Сколь бы ни тучны чужие пашни,
Но отравлен этих пашен плод.

Как бы ни был сладок вкус у тлена.
Сколь бы ни был сладок аромат -
Эта сладость, разойдясь по венам,
Убивает, словно кобры яд.

Ложью ядовитой соблазняя,
Навязали нам богов чужих.
Мы ушли, среди песков бросая
Города, что строили для них.

Не терзают более сомненья.
Мы беды своей постигли суть.
Мы на путь ступили возвращенья.
Искупленья наш священный путь.

Пусть на том пути колодцы редки
И земля истлела без воды:
Мы идём туда, где наши предки
На песке оставили следы.

Не страшны нам тяготы дороги.
Тем, кто не ушёл, спасенья нет.
Смерти вожделеющие боги
Уж глядят на них, как на обед.

Мы же песню нашу возвращенья
Как свечу готовы пронести.
Лишь о том все наши устремленья.
Мы дойдём или умрём в пути.

Мы дойдём. И на дороге этой
Отдых не дадим своим ногам.
Выйдем к землям, что прекрасней нету.
К плодородным нашим берегам.

К очагам погасшим и к могилам
Тем, где кости наших мертвецов.
К медленным священным водам Нила.
К пирамидам наших праотцов.

Остановись, мой конь!

Остановись, мой конь! Дай сделать вдох.
Дай мне хоть раз обратно обернуться!
Но ты меня не слышишь... Ты оглох...
Лишь тени мимо яростно несутся.

Куда летишь ты? Неприступен склон.
На карте от помечен чёрной меткой.
Несёшь меня с обрыва в Тихий Дон.
В объятия реки великих предков.

Остановись, мой конь! Замедли бег!
Не рвись вперёд с такой безумной силой.
Не разрывай копытом первый снег.
Не мчи под небом осени постылой.

Безумный конь! Кричу тебе я: "Стой!",
От ветра хрипло голосом срываясь.
И рву тебя жестокою уздой,
Хотя б на миг остановить пытаясь.

Стой, время! Не беги! Не торопись.
Замедлись хоть на день, на час последний!
Хотя б на миг, молю я, отступись!
Мой грозный молчаливый исповедник.

Убийца, хладнокровный и глухой.
Тебе в бока вонзаю шпоры грубо.
Меня ты понесло, как конь лихой,
Туда, где пропасть скалится беззубо.

Звучит узда натянутой струной.
Но ей внимать не хочет конь спесивый.
Всё громче ветер воет ледяной.
Всё ближе край холодного обрыва.

Вперёд летим, как яростная рысь.
И сердце словно в миг последний бьётся.
Остановись, мой конь! Остановись...
Хоть раз ещё позволь взглянуть на Солнце...

Я возвращаюсь на войну

Сквозь сумрачную пелену,
По той земле, что страх забыла,
Я возвращаюсь на войну.
Чтоб сердце хоть чуть-чуть остыло.

Вернусь иль навсегда усну -
Лишь Небеса об этом знают.
Я возвращаюсь на войну.
Туда, где мысли отступают.

Вновь через грань перешагну,
Что день от ночи отделяет.
Я возвращаюсь на войну.
Зачем - никто почти не знает.

И нет, назад я не взгляну.
Там лишь молчанья катакомбы.
Я возвращаюсь на войну.
Я от себя бегу под бомбы.

Там даже камни жизнь клянут
И словно целый мир простужен.
Я возвращаюсь на войну.
Туда, где душу слышу хуже.

Лишь там я мир себе верну.
Теперь я бури этой крестник.
Я возвращаюсь на войну.
Чтобы в груди умолкли песни...

Навстречу мне, издалека,
В пучине вечного покоя,
Плывут так низко облака.
Над ними небо голубое.

Война и боль - не навсегда.
И, вопреки желаньям Рока,
Пусть светит мне моя звезда
Из необъятного далёка.

И хоть гнетёт судьбы навет,
Но, грозам вопреки могучим,
Её мне виден будет свет
Сквозь шторма пепельные тучи...

Что такое счастье

Счастье... Что ты есть на самом деле?
Просто так твой смысл не понять.
В праздном, усыпляющем безделье
Очень трудно суть твою познать.

Счастье можно только на контрасте
Ощутить, как оголённый нерв.
Что такое истинное счастье
Знают те, кто знает слово "смерть".

Например, коллеги фронтовые
Вдруг тебе с передовой звонят,
Говоря, что пацаны живые -
Всем отрядом в бункере сидят.

Или после жёсткого обстрела,
Вслушиваясь в мертвенную тишь,
Узнаёшь ты наконец, что целы,
Живы, кем безумно дорожишь.

Словно лёгкий росчерк на мольберте,
С чистотой, подобной хрусталю,
Под разрыв летящей с неба смерти
Вдруг услышать: "Я тебя люблю"...

Счастье. Что ты есть на самом деле?
Сбросив лицемерие и ложь,
В грозном вое огненной метели
Истинный твой смысл узнаёшь.

Песня стреле

Сомнений нет. И больше нет преград.
Звон тетивы всё смёл в мгновенье ока.
Стрела летит, ей нет пути назад.
Пронзает плоть воздушного потока.

Что впереди? Погибнуть или жить -
Ей всё равно. Не в том её забота.
Стела летит. И не остановить
Уже её свободного полёта.

Она летит, чтобы родиться вновь.
От чёрной спячки, наконец, проснуться.
Стрела летит и стынет в жилах кровь.
Стрела летит. Ей некуда вернуться.

Ей не споткнуться и не сесть на мель.
Нет мелей в неба необъятной шири.
Стрела летит и видит только цель.
Лишь эта цель осталась в целом мире.

Ты притяженью больше не раба.
Оно внизу, в постылой мира чаше.
Сломать стрелу не сможет уж судьба.
Стрела летит. Ей Рок уже не страшен.

Картин мелькает серый хоровод.
Вселенная, где не было надежды.
Стрела летит отчаянно вперёд.
Мир больше никогда не будет прежним.

Свистит вослед её полёту весть,
Вдаль унося всё то, что безысходно,
То, что душа стрелы уже не здесь.
То, что душа стрелы уже свободна.

Она летит, не ведая границ.
Туда, где все разрушатся преграды...
Там новый мир. И песни новых птиц.
Быть может там всё будет так как надо.

Поющие детишки

Сквозь зной летят застывший,
Жары не замечают -
День знаний наступивший
Детишки отмечают.

По улице в припрыжку
Бегут вперёд с размаха
Поющие детишки,
Не видевшие страха.

Склонилось солнце низко,
Мелькают ножки в гетрах.
А страх ведь очень близко.
Он в сотне километров.

Он не за далью снежной.
Он словно рысь в засаде.
Он в двух часах неспешной
Езды по автостраде.

И там, без детских книжек
И без мячей футбольных
Ровесники детишек
Уж не за партой школьной.

Там времени больного
Ведут их нынче тропы.
И с бала выпускного
Идут они в окопы.

Внутри своих домишек,
По-детскому беспечно,
Родители детишек
Не думают о вечном.

А где-то на закате
(то знать им не охота)
Уже хрустят печати
И петли на воротах.

И зверь, что сеет лихо,
Уже пришёл из ночи.
Он прячется здесь тихо
И прыгнуть очень хочет.

Но, сидя тише мышек,
В забвении приятном,
Родители детишек
Уверены в обратном.

Они не лицемерят,
Смешные человеки.
Они так свято верят,
Что всё вокруг навеки.

Что превратиться словно
Не могут почему-то
Детишки из Ростова
В детишек из Бейрута.

Девчонки и мальчишки,
Себя не беспокойте.
Поющие детишки.
Пока поётся - пойте.

Из чащи взирая с угрюмым молчаньем...

Из чащи взирая
С угрюмым молчаньем,
Свиней презирают
Лесные созданья.
Ведь им преимущества
Вольного леса
Свинье объяснять,
До поры, бесполезно.
Свинья ведь, бесспорно,
Гордится собою.
Мол, это же счастье,
Быть сытой свиньёю.
И с диким презрением
Рылом поводит,
На то, как живётся
Зверью на свободе.
Вещает она,
Упиваясь ботвиньей,
Как волки и рыси
Завидуют свиньям.
Что жизнь их в извечной
Войне протекает.
Что век свой в жестоком
Лесу коротают.
И голод так часто
Желудки их сводит
На этой сто лет им
Не нужной свободе.
Что этих зверей
Поджидают на свете
Охотников пули
И ловчие сети.
На воле оставшись,
Скрываясь лесами,
Они выживать
Обрекли себя сами
И в ночь грозовую,
И в зимнюю стужу.
Но свиньям такой
Образ жизни не нужен.
Зачем им свобода?
Ещё не хватало!
Ведь кормит хозяин
Свиней до отвала.
С помоями миска
Пожизненно рядом.
И свиньям о будущем
Думать не надо.
Уютным навозом
Пол густо завален.
А изредка даже
Ласкает хозяин.
Он чешет загривок,
Еды подливает...
Вот только свиней
Иногда забивают.
И после обильной
Диеты помойной
На бойню её
Отправляют спокойно.
Свинья не поймёт,
Как такое возможно?!
А ведь говорили свинье:
Осторожно!
Что это опасно -
В блаженном наркозе
Стабильности ради
Возиться в навозе.
Что рано иль поздно
Закончится это.
Но было свинье
Наплевать на советы.
На тех, кто сулил ей
Исхода такого,
Рычала она
Негодующим рёвом.
Мол, сеять у нас
Вольнодумства не надо:
Стабильная миска
С помоями рядом.
Но в миг ей последний
Вдруг станет понятно,
Что жить, как свинья -
Далеко не бесплатно.
Что смысл её жизни,
Обидно короткой,
Лишь в том, чтобы стать
Закусоном под водку.
Что нет просто так
Ничего в этом мире.
И где ты - не важно,
В хлеву иль в квартире.
И коль без борьбы
Согласился ты жить,
Коль стал ты свиньёй -
Будь готов заплатить.
...Из леса жестокого
Рыси и волки
На здание бойни
Глядеть будут долго.
Пусть вечной войною
Их мир окружён,
Но, хрюкнув, не сгинут
Они под ножом.

Контра

Контра. Мы слышали все это слово.
Ни для кого это слово не ново.
Странное слово из памяти детской.
Слово из старых фильмов советских.
Где революция в нас глядела
С кадров мелькающих чёрно-белых.
Мы это слово с детства знали.
Слышали мы и не понимали,
Чем это слово было неправильно,
Чем это слово так жгло и плавило.
И почему до воя, до крови
Столько ненависти в этом слове.
Злости до взрыва, до перегрева.
Столько грохочущего гнева.
Смысла не знали того исступления.
Ярости той до испепеления.
Не знали... Покуда своими глазами
Мы не увидели контру сами.
Их не один, не два и не три -
Люди снаружи, контра внутри.
Словно ночные жадные твари
Лезут и лезут, чтобы ударить.
Лживо в глаза преданно глядя.
Так, чтобы в спину. Так, чтобы сзади.
С голосом сладким. С жаждою монстра.
Вот, что зовётся словом "контра".
То, что добра и зла за гранью.
Лезет из всех щелей тараканьих.
Прячется долго. Прыгает подло.
Вот, что зовётся словом "контра".
Быстро явилось из прошлого снова
Краткое, ёмкое это слово.
Быть перестала она непривычна.
Стали теперь мы знакомы лично.
Прячься ты хоть за горизонтом -
Мы тебя знаем. Помни, контра.

Памяти Павла Дрёмова.

Скакал казак через долину

Скакал казак через долину.
Ковыль хрустел из под копыт.
Через бескрайнюю равнину,
По той земле, что вечно спит.

Он ехал тихою тропою
За солнцем, что садилось, вслед.
Не ждал погони за собою.
Не ждал предательства и бед.

За горизонт светило село,
С вечерним небом не борясь.
И сталь в спине уж не болела.
И кровь давно уж запеклась.

Неспешным шагом, словно в цепи,
Уж счёта не ведя часам,
Он уходил в иные степи.
К иным скакал он небесам.

Туда, где ждут. Туда, где знают.
В края разливов и дубрав.
Где табуны коней гуляют
Средь вечно изумрудных трав.

Где дышит океан ковыльный
И русла, полные воды.
Где реки рыбою обильны
И вдоль дорог цветут сады.

Поверь, не так уж всё и худо.
Не падай духом, кровный брат.
Тебя, поверь мне, не забудут,
Казак, что скачет на закат.

Туда, откуда нет исхода,
Летишь ты, словно в небо дым.
Но в песнях своего народа
Навеки будешь ты живым.

И знай: у тех, что за тобою
И дух, и кулаки крепки.
Те, кто остался за спиною -
Они ведь тоже казаки.

Пусть минет много зим и вёсен -
Не разомкнётся ратный строй.
И край родной они не бросят,
Хоть все поскачут за тобой.

Ничто не рано и не поздно:
Ты сделал всё, что долг велит.
Скачи вперёд навстречу звёздам
Через долину, что молчит...

Остров

На карте найти не просто.
Не просто увидеть вдали.
Наш маленький гордый остров -
Всего лишь полоска земли.

Всего лишь камень в пустыне,
Укрытый песком до поры.
Скала в ревущей пучине.
Вершина подводной горы.

Штормами берег исструган.
Изрублен яростью вод.
Здесь с запада, с севера, с юга
Кромсают волны его.

Но знают братья и сёстры
Земель, народов и стран:
Наш маленький гордый остров
Сильнее, чем океан.

И мы иного не ищем.
Иное для нас - пустота.
Здесь даже бомжи и нищие
Его носят гордо цвета.

Его горящее слово
Сердца не устанет жечь.
Пусть море вокруг сурово
И рифы остры, как меч.

Он мал только лишь по росту.
Но дух могуч и велик.
Наш маленький гордый остров
Огромен, как материк.

И всё это - лишь начало.
Родник - источник реки.
И целого мира мало.
И все пути коротки.

Стрела уж летит из лука -
Рукой подать до небес.
Дитя, рождённое в муках.
Из пепла проросший лес.

И чувствуя бурю вдосталь,
Тобой грохочет эфир.
Наш маленький гордый остров -
Ты будешь размером в мир.

Напрасно пушки гремели,
Плевалась кровью война.
Они зарыть нас хотели,
Не зная, что мы - семена.

Напрасно их орды выли -
Весне не будет конца.
Мы только сильнее были
От каждого грамма свинца.

Цветов покрывалом пёстрым
Зимы укроется прах.
Наш маленький гордый остров
Навеки в наших сердцах.

Южный крест

Средь грозных штормовых небес,
Где молний клокотала сила,
Взошёл над нами Южный Крест.
И наши в нём горят светила.

Восстал титаном в полный рост,
Слепой судьбы нарушив жребий.
И вопреки законам звёзд
Он ярко вспыхнул в нашем небе.

И пали стены тьмы завес.
Былого больше нет закона.
Он светит нам. Наш Южный Крест
У нас в сердцах и на шевронах.

И он отныне нас ведёт,
В ночи над нами пламенея.
И мы несём его вперёд
Огнём багровым Прометея.

И многих с нами больше нет.
Тех, заменить которых некем.
Приняв на плечи Южный Крест,
Они ушли. Ушли навеки.

Но знаем мы, что не спроста
Они ушли от нас до срока.
И знамя Южного Креста
Взойдёт на севере далёком.

И будет наше торжество.
Оно поднимется, как солнце.
Под этим знаменем его
Мы все однажды соберёмся.

(с) Павел Раста.

При цитировании материалов ссылка, гиперссылка для Интернет, обязательна.

[ 01.11.2024 03:15:18 ]